Все надежды проходят, все мечты предаются, только призраки бродят и вослед нам смеются... <Из стихотворения Петра Катериничева.>.
О нет. Это лишь красивая метафора. Потом... Когда проходит время, призраки и становятся тем, чем являются, – бесплотными фантомами нашей памяти... Прошлое исчезает, будущего нет... Вся беда в том, что и моя дочь, моя собственная дочь... Ни я, ни моя жизнь ее нисколько не интересуют. А может, это правильно?
К чему молодым нести бремя чужой жизни? Она живет как цветок. Или – самоцвет. Я любуюсь ею и не могу наглядеться. Нет, все же, наверное, цветок. Люди не столь долговечны, как камни. И – не столь живы.
Вернер взял сигару, аккуратно обрезал кончик, чиркнул спичкой.
– Я не очень общительный человек, Олег. Вернее, совсем необщительный.
Всяких видывал на веку и не помню разочарований лишь от тех, что ушли молодыми.
Но с вами я должен общаться. Вы слишком важны для меня теперь. Как жизнь. Или даже чуть больше. Мне нужно это пояснить?
– Нет.
– Я вижу, вы тоже не из разговорчивых. Большинство людей тщеславны, а потому – ищут общения. В юности – с теми, кто слабее: каждому хочется быть в центре внимания, повелевать. Глупые такими остаются до седин. Умные ищут ровню: свою силу можно почувствовать только среди сильных, да и – каждому хочется стать частью корпорации... Как сейчас говорят у вас, русских, «заиметь крышу над головой». А к моим годам понимаешь отчетливо, что все – суета.
Да, в юности увлекает блеск славы, незаурядности, гения... Но скоро осознаешь: герои и честолюбцы слишком блестящи, чтобы терпеть друг друга на этой земле. Они гибнут, а властвовать остается заурядная серость.
Вернер разлил виски, поднял свой бокал, произнес традиционное «прозит», выпил. Задумался, взгляд его блуждал в прошлом, потом он спросил:
– Вы воевали?
– Скорее – бывал на войне.
– Но ведь война – ваша профессия.
– Война не может быть профессией. Как не может быть профессией чума. Мое дело – защищать людей от убийц.
– Убийца и воин – разницы порой не разглядеть...
– Воин следует закону: берешь чужую жизнь – будь готов отдать свою. И не убивает беззащитных.
Вернер задумался, спросил:
– Вы верите в идеалы на войне?
– Нет. В жизни.
– А идеалы в смерти?
– Их не существует.
– А как же те фанатики, что жертвуют своими жизнями?
– Для войны это безразлично. Она сама решает, кто и за что воюет.
– Вы и в Бога верите?
– Да.
– ...А я, пожалуй, нет. Ибо среди людей не встречал ни справедливости, ни совершенства. Впрочем... Вера сохраняет равновесие между ужасом человеческого бытия и восторгом – быть человеком.
Вернер помолчал, долго глядя в одну точку, потом добавил:
– Раз уж не выпало родиться камнем.
– Камнем?
– Камни юны, бессмертны, сияющи. Их блеска не затмевают ни время, ни люди, в гордыне считающие себя их обладателями. В действительности все иначе: камни обладают всем. Они – живые. Вы это замечали?
– Я слишком мало знаю о камнях.
– О них никто не знает ничего вразумительного. Да и... Что есть человеческие знания? Просто попытка объяснить необъяснимое. Например, жизнь.
Вот люди и пользуются ничего не значащими понятиями, чтобы втолковать самим себе, как устроен мир.
– Мир красив.
– Да. И добрые дела в нем – наказуемы. Кажется, так любит повторять ваш друг.
– Он не всегда прав.
– В этом мире никто не бывает прав. Никогда. Мир иллюзорен, текуч, непостоянен. Только камни вечны. Их память хранит тысячелетия, миллионы и миллиарды – лет и существ. Они видели и пережили многих властителей и богов, они переживут оставшихся, не потеряв ни сияния, ни блеска, а если и исчезнут, то лишь вместе со Вселенной. Камни снисходят к людям, чтобы украсить их жизнь на краткий миг существования, они тешат людские тщеславие и гордыню, оставаясь равнодушными и – блистательными. И еще – они помнят! Они помнят тысячи лиц и тысячи глаз, что глядели на них с восхищением, вожделением, завистью, они умеют накапливать эту энергию... И их энергия дает победу чистым сердцем и губит злонравных... Камни не прощают людям ничтожества.
Вернер повернулся к Данилову, сказал решительно:
– Пойдемте!
Он нажал невидимые кнопочки под столом: код, по-видимому, был набран заранее; стенная панель ушла в сторону, за нею обнаружилась винтовая лестничка.
Вернер пошел первым. Матовые светильники зажигались и гасли по мере движения вниз.
Там оказалась еще одна дверь, фон Вернер открыл маленькое оконце ключиком, что-то там колдовал, потом только вынул замысловатый сейфовый ключ, вставил в скважину, отпер, повернул засов, отодвинул тяжелую монолитную дверь.
Внутри, кроме матовых светильников, по стенам оказались развешаны канделябры со свечами. Данилов догадался: старик не доверяет электронике; в окошечке запрятан простой кодовый механизм, приводимый в действие обычной пружиной, как в часах; если что-то не так, произойдет срыв замка и стальная дверь заблокирует вход в подземелье.
– Все эти компьютерные штучки надежны, пока есть электричество; в наших условиях приходится уповать на другое. Но – смотрите же!
В этом его возгласе почудилось Данилову: «Отсюда править миром я могу», – но нет, честолюбие барона фон Вернера простиралось куда как дальше, чем у пушкинского Филиппа.
Он зажег лампы над стеллажами, и на черном бархате засияли, заискрились тысячами граней бриллианты – да, не алмазы, бриллианты! Их было не меньше тысячи – прозрачных, чистейшей воды, и голубых, и желтых, и даже красных!
Какое-то время Данилов стоял завороженный этим сиянием, как и сам Вернер.
– О камнях я знаю все – и не знаю ничего, – заговори он хрипло. – Камни, как и женщин, мало знать и любить – их нужно чувствовать! Да, я изучал их, когда из Бангкока ездил в Чианг-Май, Канчанабури, Чантабури за рубинами, когда в Бирме добирался до шахт Могока и видел самые редки рубины густого, малинового цвета: как гласит легенда, много веков назад отвалился пласт и обнажил эти камни, и стаи воронов слетелись, привлеченные цветом крови... Я добирался до Сринагара в поисках особых, необычайной красоты, каш мирских сапфиров... Я отыскивал исключительно редкие изумруды на копях Индии и Бразилии, но никакие изумруды не сравнятся со знаменитыми колумбийскими... Я вел дела с торговцами и посредниками в Боготе и Картахене, – о, в те времена у уличного торговца можно было купить поистине уникальные камни! Сейчас они украшают изысканные изделие самых знаменитых ювелирных домов мира!
Ну и, конечно, алмазы! Как только я увидел алмазы Гондваны, я забыл обо всем на свете, я забыл об осторожности и примчался сюда. И я – прав. Прав!
Нигде и никогда я не видел столько совершенных камней!
Я обратился к лучшим огранщикам, и – вот результат! Теперь самые изысканные ювелирные дома мира – от знаменитых «Шамо», «Картье», «Гэррард» до экстравагантных «Лалик», «Стерле», «Штерн» и даже таких великих, как «Тиффани» и «Гарри Уинстон», – все они сочтут редкой удачей заполучить такие камни!
Вернер понизил голос до шепота, и в голосе его появилось то ли нечто заговорщицкое, то ли вовсе – не вполне нормальное:
– Но главное в этих камнях то, что они – чисты! В них нет и намека на кровь, что окрашивает историю знаменитых драгоценностей! Они чисты и непорочны; а они запомнят – навсегда! – меня: мои руки, мою страсть, мою любовь! Пройдут века, тысячелетия, сотрутся цивилизации, и даже память о них исчезнет – камни останутся и будут хранить память обо мне, о моем восторге и восхищении! И я буду жить в них, жить вечно! Я их открыл, я их выпестовал, я нашел огранщиков, сумевших из алмазов извлечь бриллианты – как в глыбе мрамора великий скульптор уже видит своего Давида, так и я видел в каждом из них – великое совершенство!
Они получат имена и будут странствовать по миру... И не дай Господь попасть им в руки людей алчных...
Вернер перевел дыхание:
– Я очень откровенен с вами, Олег.
– Не всегда.
– Сейчас такой случай. Джеймс Хургада не выпустит меня отсюда. Даже когда я уезжал, и девочка моя, и камни оставались его заложниками; я не мог не вернуться. А теперь... Скоро... Готовится что-то страшное, и я чувствую это, и камни чистейшей воды словно застилает туман... от предчувствия мутной крови. Я старик. И мне вовсе не хочется становиться прахом в чужой коричневой земле... В маленьком старом Бурхгаузене есть старое кладбище; на нем – фамильный склеп баронов фон Вернеров; я последний; славный род завершил свой рыцарский путь, свое служение, и пусть я не самый отважный из рыцарей рода, а должен покоиться там.
Но главное – камни. Их нельзя оставлять ни Хургаде, ни Джамирро. Они источат их величие и красоту на потребу похоти и злобы: иначе они не умеют жить.
...А моя дочь. Она похожа на камень: чиста, и жизнь еще не оставила в ее усталой памяти ни горечи несбывшегося, ни пепла предательства, ни страха потерь.
