– Не заставляй меня выбирать между тобой и моими друзьями, мама. – Голос дрожал, звучал напряженно, но оставался под контролем. – Потому что это несправедливо.
– Они – плохие друзья, Эдди! – чуть ли не в истерике выкрикнула она. – Я это знаю, чувствую всем сердцем, они не принесут тебе ничего, кроме боли и горя! – И самое ужасное заключалось в том, что говорила она искренне; какая-то ее часть интуитивно поняла это по глазам Билла Денбро, который стоял перед ней, глубоко засунув руки в карманы, с рыжими волосами, пламенеющими под летним солнцем. Его глаза были такими серьезными, такими отстраненными и далекими… совсем как теперь глаза Эдди.
И не та ли аура, которую теперь она ощущала вокруг Эдди, тогда окружала Билла? Та же, но только сильнее. Она полагала, что да.
– Мама…
Она поднялась так резко, что чуть не свалила стул.
– Я вернусь вечером. Шок, происшествие, боль, из-за этого ты так со мной говоришь. Я знаю. Ты… ты… – Она замолчала, потому что в голове все смешалось, унеся в вихре слова, которые она хотела сказать. – Случившееся с тобой ужасно, но все у тебя будет хорошо. И ты увидишь, что я права Эдди. Они плохие друзья. Не нашего круга. Не для тебя. Ты все обдумаешь и спросишь себя, давала ли тебе твоя мама плохой совет. Ты все обдумаешь, и… и…
«Я же убегаю, – подумала она с тоской и щемящим ужасом. – Я убегаю от собственного сына! Господи, пожалуйста, не допусти этого!»
– Мама.
Она все равно едва не убежала, потому что теперь боялась его, да, он являл собой нечто большее, чем ее Эдди; она чувствовала присутствие в нем других, его «друзей» и чего-то еще, чего-то, прячущегося за них, и она боялась, как бы это что-то не выглянуло, чтобы показаться ей. Она видела, что Эдди сам не свой, у него какая-то ужасная болезнь, из тисков которой он не может вырваться, как пятилетним не мог вырваться из тисков бронхита и едва не умер.
Она замерла, взявшись за ручку двери, не желая слушать, что он может сказать… а когда он сказал, прозвучала эта фраза так неожиданно, что поначалу она просто ничего не поняла. Когда же до нее дошло, слова обрушились, как мешок цемента, и на мгновение она подумала, что сейчас упадет без чувств.
– Мистер Кин сказал, что мое лекарство от астмы – простая вода.
– Что? Что? – Она повернулась к нему, сверкая глазами.
– Простая вода. С какой-то добавкой для медицинского привкуса. Он сказал, что это пла-це-бо.
– Это ложь. Ложь, и ничего больше! Почему мистер Кин решил сказать тебе такую ложь? Что ж, полагаю, в Дерри есть и другие аптеки. Полагаю…
– У меня было время подумать над этим, – голос Эдди звучал мягко, но неумолимо, и он смотрел ей в глаза, – и я не сомневаюсь, что он сказал мне правду.
– Эдди, уверяю тебя, это не так! – Паника вернулась, трепеща крылышками.
– Я думаю, это правда, иначе на ингаляторе написали бы какое-то предупреждение насчет того, что слишком частое использование может убить тебя, по крайней мере вызвать рвоту. Даже…
– Эдди, я не хочу этого слышать! – воскликнула она и закрыла руками уши. – Ты… ты… ты не в себе, и в этом все дело!
– Даже если это лекарство, которое можно купить без рецепта, они прилагают специальную инструкцию, – продолжил Эдди, не повышая голоса. Его серые глаза не отрывались от ее глаз, и она не могла опустить их, не могла даже шевельнуть ими. – Даже если это сироп от кашля «Викс»… или твой геритол.
Он на пару секунд замолчал. Ее руки упали. Стали слишком тяжелыми. У нее не осталось сил и дальше прижимать их к ушам.
– И… должно быть, ты это тоже знала, мама.
– Эдди! – вскричала она.
– Потому что… – продолжил он, словно она и не раскрывала рта – теперь он хмурился, сосредоточившись на том, что занимало его, – …потому что родители должны разбираться в лекарствах, которые принимают их дети. Я пользовался ингалятором пять, иногда шесть раз в день. И ты не позволила бы мне этого делать, если бы думала, что это лекарство может мне навредить. Потому что твоя работа – оберегать меня. Я это знаю, потому что ты всегда так говорила. Поэтому… ты знала, мама? Ты знала, что это простая вода?
Она ничего не ответила. Ее губы тряслись. Тряслось, похоже, все ее лицо. Она больше не плакала. Слишком испугалась, чтобы плакать.
– Потому что, если ты знала, – Эдди продолжал хмуриться, – если ты действительно знала, я хочу, чтобы ты сказала мне – почему? Что-то я могу понять сам, но почему моя мама хотела, чтобы я принимал воду за лекарство… и считал, что у меня астма здесь, – он указал на свою грудь, – тогда как мистер Кин говорит, что вся моя астма только там. – И он указал на голову.
Она подумала, что все объяснит. Объяснит спокойно и логично. Как боялась, что он умрет в пять лет, как это свело бы ее с ума, учитывая, что она потеряла Фрэнка двумя годами раньше. Как пришла к пониманию, что защитить своего ребенка можно лишь неусыпным вниманием к нему и любовью, что за ребенком надо следить, как за садом, удобрять, удалять сорняки и да, иногда обрезать и прореживать, пусть это и больно. Она могла бы сказать, что иногда для ребенка лучше – особенно такого болезненного ребенка, как Эдди, – думать, что он болен, чем действительно болеть. И она могла бы закончить свою тираду словами о непроходимой тупости врачей и удивительной силе любви; она могла бы сказать: она знала, что у него астма, и не имело никакого значения, что думали по этому поводу врачи и что они ему прописывали. Она могла бы сказать, что лекарства готовятся не только в ступках зловредных аптекарей, сующих нос в чужие дела. Эдди, могла бы она сказать, это лекарство, потому что материнская любовь делает его таковым, и я могу придавать воде целительные свойства, пока ты хочешь этого и позволяешь мне это делать. Это сила, которую Бог дает любящим и заботливым матерям. Пожалуйста, Эдди, пожалуйста, любовь моего сердца, ты должен мне поверить.
Но в итоге она не сказала ничего. Слишком испугалась.
– Но, возможно, нам даже не нужно об этом говорить, – продолжил Эдди. – Мистер Кин, возможно, шутил со мной. Иногда взрослые… ты понимаешь, они любят подшучивать над детьми. Потому что дети готовы верить чуть ли не всему. Нехорошо так поступать с детьми, но иногда взрослые это делают.
– Да! – с жаром воскликнула Соня Каспбрэк. – Им нравится подшучивать, и иногда они такие глупые… злобные… и… и…
– Значит, я буду по-прежнему общаться с Биллом и остальными моими друзьями и продолжать принимать лекарство от астмы. Вероятно, это наилучший выход. Или ты так не думаешь?
Только теперь она поняла, уже слишком поздно, как ловко – и как жестоко – ее загнали в ловушку. Он практически шантажировал ее, но что она могла с этим поделать? Она хотела спросить, откуда у него такая расчетливость, такое умение манипулировать людьми, открыла рот, чтобы спросить… а потом закрыла. Потому что, учитывая его настроение, он скорее всего ответил бы.
Но она знала одно. Да. Одно она знала наверняка: больше никогда, никогда, никогда, никогда в жизни ноги ее не будет в аптеке сующего нос в чужие дела мистера Кина.
– Мама? – прервал ее размышления его голос, на удивление застенчивый.
Она подняла голову и увидела, что перед ней снова Эдди, только Эдди, и с радостью двинулась к нему.
– Ты меня обнимешь, мама?
Она обняла, но осторожно, чтобы не причинить боль сломанной руке (и не сдвинуть осколки кости, которые могли попасть в систему кровообращения и добраться до сердца – а какой матери хочется убить свое дитятко любовью?), а Эдди обнял ее.
7
По разумению Эдди, его мать ушла очень вовремя. На протяжении этого ужасного противостояния он чувствовал, как в горле и легких скапливается воздух, застрявший там и не сдвигающийся с места, затхлый и тяжелый, грозящий отравить его.
Он держался, пока за ней не захлопнулась дверь, а потом начал жадно раскрывать рот и хрипеть. Но спертый воздух ходил взад-вперед по сжатому горлу, словно теплая кочерга. Он потянулся за ингалятором, стукнул сломанную руку, но его это не волновало. Выпустил в горло сильную струю. Глубоко вдохнул камфорный вкус, думая: «Не важно, плацебо это или нет, как ни назови, главное, что помогает».
