Лег на подушки, закрыл глаза, впервые после появления матери в палате задышав свободно. Он напугался, сильно напугался. Что он ей наговорил, как себя вел с ней… это был он – и совсем не он. Что-то действовало в нем, действовало через него, какая-то сила… и его мать тоже это почувствовала. Эдди видел это в ее глазах, в ее трясущихся губах. Он не мог сказать, что сила эта – зло, но ее огромная мощь пугала. То же самое чувствуешь, когда в парке развлечений садишься на действительно опасный аттракцион и осознаешь, что вылезти не удастся, пока поездка не закончится, какая бы тебе ни грозила опасность.
«Назад пути нет, – подумал Эдди, ощущая жаркую тяжесть гипсовой повязки на сломанной руке, зуд кожи под ней. – Никто не вернется домой, пока мы не дойдем до конца. Но, господи, я так боюсь, так боюсь». И он знал истинную причину, по которой не позволил ей отсечь его от друзей: один бы он этого не вынес.
Он немного поплакал, а потом погрузился в тревожный сон. Снилась ему темнота, в которой механизмы – насосы – что-то перекачивали и перекачивали.
8
Вечером, когда Билл и остальные Неудачники пришли в больницу, опять собирался дождь. Эдди не удивился их появлению. Знал, что они вернутся.
День выдался жарким – все соглашались, что третья неделя июля стала самой жаркой в это необычно жаркое лето, – и к четырем пополудни в небе начали собираться грозовые тучи, лилово-черные и огромные, беременные дождем, заряженные молниями. Люди спешили закончить свои дела и заметно нервничали, то и дело поглядывая на небо. Большинство склонялось к тому, что гроза разразится к обеду и вымоет из воздуха тяжелую духоту. Парки и детские площадки Дерри, где летом и так не толпился народ, к шести вечера опустели полностью. Но дождь все не начинался, и качели висели недвижно, не отбрасывая тени в странно желтом ровном свете. Отдаленные раскаты грома, собачий лай, гул автомобилей, проезжающих по Внешней Главной улице, – никакие другие звуки не слышались в палате Эдди, пока не пришли Неудачники.
Билл зашел первым, за ним – Ричи, Беверли и Стэн, Майк и, наконец, Бен. В свитере под горло выглядел он совсем несчастным.
Они приблизились к кровати, такие серьезные. Даже Ричи не улыбался.
«Их лица, – думал Эдди. – Их лица. Оосподи-суси! Какие у них лица!»
Он видел в них то самое, что мать днем увидела в его лице: такое странное сочетание силы и беспомощности. В желтоватом предгрозовом отсвете, ложащемся на кожу, лица становились призрачными, далекими, расплывчатыми.
«Мы на перепутье, – подумал Эдди. – Впереди что-то новое… а сейчас мы на перепутье. И что нас ждет, когда мы минуем его? Куда мы попадем? Куда?»
– П-привет, Э-Э-Эдди, – поздоровался Билл. – Ка-ак де-ела?
– Нормально, Большой Билл. – Эдди попытался улыбнуться.
– Вчера денек у тебя, как я понимаю, выдался тот еще. – Едва Майк произнес эти слова, как накатил раскат грома. В палате Эдди не горел ни верхний свет, ни настольная лампа, и все они, казалось, то растворялись, то появлялись в синюшном свете, вливающемся в окно. Эдди подумал о том, что этим светом накрыт сейчас весь Дерри, под ним сейчас лежит Маккэррон-парк, он неровными лучами проваливается сквозь дыры в крыше Моста Поцелуев, в нем Кендускиг напоминает дымчатое стекло, широкая лента которого небрежно брошена в Пустоши. Он подумал о детских качалках, доски которых замерли под разными углами рядом со зданием начальной школы под громоздящимися черными облаками. Он подумал об этом предгрозовом желтом свете, о безмолвии: казалось, весь город заснул… или умер.
– Да, – ответил он, – хоть куда.
– М-мои с-старики по-ослезавтра и-идут в ки-и-и-но, – сообщил Билл. – Ко-огда на-ачнется в‐второй фи-ильм, мы и-их с-сделаем. Се-е-е…
– Серебряные шарики, – подсказал Ричи.
– Я думал…
– Так будет лучше, – прервал его Бен. – Я по-прежнему думаю, что мы смогли бы сделать пули, но этого недостаточно. Будь мы взрослыми…
– Да, мир был бы замечательным, будь мы взрослыми! – воскликнула Беверли. – Взрослые могут делать все, что захотят, так? Взрослые могут делать все, что захотят, и у них всегда все получается правильно. – Она рассмеялась, нервный дребезжащий смех разнесся по палате. – Билл хочет, чтобы я застрелила Оно. Можешь ты себе такое представить, Эдди? Просто зови меня Беверли Оукли 111.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – покачал головой Эдди, но подумал, что понимает: в общих чертах картину он себе представлял.
Бен объяснил. Они расплавят один из его серебряных долларов и отольют два серебряных шарика, диаметром чуть меньше, чем в шарикоподшипнике. Потом, если под домом 29 по Нейболт-стрит действительно обитает оборотень, Беверли пустит шарик в голову Оно из «Яблочка», рогатки Билла. И прощай, оборотень. А если они правы в том, что это одно существо со многими мордами, тогда – прощай, Оно.
Вероятно, на лице Эдди отразилось крайнее изумление, потому что Ричи рассмеялся и кивнул:
– Я тебя понимаю, чел. Я тоже подумал, что у Билла поехала крыша, когда он начал говорить о том, чтобы воспользоваться рогаткой вместо пистолета его отца. Но сегодня днем… – Он замолчал и откашлялся. «Но сегодня, после того как твоя маман прогнала нас чуть ли не пинками» – вот что он собирался сказать, но решил, что без таких подробностей можно и обойтись. – Сегодня мы пошли на свалку. Билл прихватил «Яблочко». И посмотри. – Из заднего кармана Ричи достал сплющенную банку, в которой когда-то плескались в сиропе кусочки ананаса, расфасованные компанией «Дель Монте». Посередине зияла рваная дыра диаметром примерно в два дюйма. – Беверли проделала ее камнем, с двадцати футов. По мне, что дырка от пули тридцать восьмого калибра. Де Балаболь в этом убежден. А когда де Балаболь убежден, он убежден.
– Прошибить банку – это одно, – стояла на своем Беверли. – Если речь о чем-то еще… о чем-то живом… Билл, это должен сделать ты. Действительно.
– Не-е-ет, – покачал головой Билл. – Мы в‐все с-стреляли. Ты ви-и-идела, ч-что и-из э-этого вы-ышло.
– И что вышло? – спросил Эдди.
Билл объяснил, медленно, с остановками, пока Беверли смотрела в окно, так плотно сжав губы, что они побледнели. Она, по причинам, которые даже сама не могла объяснить, не просто боялась: пребывала в глубоком шоке от того, что произошло. По пути сюда она с жаром уговаривала их, что отливать они должны все-таки пули… нет, не так уж она верила, не больше Билла или Ричи, что пули сработают, когда придет время пустить их в ход, зато точно знала: если что-то случится в том доме, оружие должно быть в чьих-то еще
(Билла)
руках.
Но факты оставались фактами. Каждый брал по десять камней и стрелял из «Яблочка» по десяти банкам, поставленным в двадцати футах. Ричи попал в одну из десяти (и то камень только черканул по ней). Бен сшиб две, Билл – четыре, Майк – пять.
Беверли, небрежно натягивая резинку и практически не целясь, попала в девять банок точно по центру. Десятая тоже упала, но камень отскочил от верхнего ободка.
– Но сначала м-м-мы до-олжны сделать с-снаряды.
– Послезавтра? – переспросил Эдди. – Меня к тому времени уже выпишут. – Мать, конечно, будет протестовать… но он не думал, что протесты будут очень уж бурными. После сегодняшнего разговора – едва ли.
– Рука болит? – спросила Беверли. Она пришла в розовом платье (во сне он видел другое платье; возможно, Беверли надевала его днем, когда мать прогнала их), с маленькими аппликациями-цветочками. И в шелковых или нейлоновых чулках. Выглядела она очень взрослой и при этом совсем юной, как девочка, играющая в переодевания, с мечтательным и задумчивым лицом. «Готов спорить, у нее такое же лицо, когда она спит», – подумал Эдди.
– Не так чтобы сильно, – ответил он.
Они еще какое-то время поговорили, их голоса периодически прерывались громовыми раскатами. Эдди не спросил, что случилось, когда они приходили к больнице днем, никто из них об этом происшествии не упомянул. Ричи достал йо-йо, пару раз отправил ее «спать», убрал.
