Груня любил новости.
Как встретил кореша, так пошло-поехало. «Слышь… Дядя Серега утонул… Ну какой?. Не помнишь, что ль? Беззубый… В Инюшке утонул… Долго ли..?»
Да как утонул? Он плавать не умеет»
«А ты знаешь?»
«Нет».
«Ну, вот и утонул… Не спорь, утонул…»
И после горестного размышления:
«А Сонька Фролова, та наоборот… Ну, фиксатая Сонька… Она совсем наоборот…»
«Это как? Выплыла?»
«Сгорела, чудак…»
«Сгорела?»
«А ты думал!.. Не как-нибудь!.. У себя в подвале и сгорела… На Советской… Ты пожри столько отравы… Знаешь дом под часами?.. Ты тоже, Груня, пьешь всякое… Однажды тоже сгоришь ..»
Сгорать бомж Груня не хотел. Бомж Груня пил осторожно.
В особо подозрительных случаях Груня первый глоток доверял сделать особо близким корешам. Как бы из уважения. Его и уважали за это. «Груня не пожалеет!»
И еще бомж Груня крепко верил в то, что, несмотря на все капризы судьбы, однажды ему выпадет настоящая пруха. Он много лет верил в это. Если бы он даже умер внезапно, то все равно умер бы с этим сладостным чувством, что будет, будет, обязательно будет впереди пруха! Отсюда, наверное, и наглое упрямство Груни, уже не первый раз пытающегося прорваться на территорию Большой городской свалки. Конечно, мусорные баки тоже кое-что значат. Однажды, года три назад, Груня сам, копаясь в жестяном мусорном баке на Серебренниковской, почти впритык с бывшим вытрезвителем,нашел в отбросах серебряную чайную ложку. А бомж Лишний из Мочища тоже однажды нашел в мусорном баке на улице Орджоникидзе женские золотые часы.Понятно, что Лишний продал часы за совсем небольшую цену, но все равно для него это были большие деньги, и Лишний сразу стал известным человеком в городе. Его стали часто бить по делу и не по делу, а при встречах выворачивали у Лишнего все карманы: вдруг Лишний что еще отыскал?
На всякий случай Лишний так и ходил — с вывернутыми карманами.
Удачливых любят.
Но по сравнению с Большой городской свалкой любой даже самый богатый муниципальный мусорный бак — это так, ерунда, это чухня, это плешь собачья, это я прямо не знаю что, хоть ты доверху накидай в него золотых часов и серебряных ложек. Даже если люди врут, даже если ни одному человеческому слову на этом свете нельзя верить, все равно по-настоящему пустых слухов не существует. А бомж Груня собственными ушами не раз слышал, что стоит только прорваться на Большую городскую свалку, затеряться в ее сизом дымке, пройтись буквально по первым ее пахучим квадратным метрам, как под ногами весело зашуршат почти непочатые блоки почти не жеванной иностранной жвачки, различные почти не ношенные детские вещи от Кутюр, тоненько, но выразительно зазвенят под ногами невыстреленные патроны от пистолетов и автоматов, за которые, кстати, на барахолке можно получить очень неплохие деньги, а при неудачном стечении обстоятельств и неплохой срок. Опять же, весело зашуршат под ногами пусть немножко отсыревшие, но зато почти непочатые пачки слабеньких болгарских сигарет «Родопи» и крепких французских сигарет «Житан».
Да что там пачки «Родопи»! Говорят, что на Большой городской свалке чуть ли не в любом отвале можно при случае наткнуться чуть ли не на пачку червонцев новыми. Не зря там, на свалке, в нежном голубом дыму постоянно пасутся не какие-то призраки бяки-козлики, а настоящие сытые бомжи-паскуды в почти не ношенных дешевых джинсовых куртках.
В конце концов, жизнь есть жизнь.
Если сам ничего не нашел, думал Груня, если сам ни на что такое хорошее не наткнулся, это еще не проигрыш. Если уж ты попал на свалку, скрылся в ее таинственных дымках, смело бери в руку железо, нападай на первого встречного и смело снимай с него джинсовую куртку. Известное дело, закон джунглей. Кто успел, тот не опоздал.
Сам Груня, конечно, не смог бы напасть на первого попавшего, но на Большую городскую свалку его постоянно тянуло Время от времени Груня набирался смелости, повторял свои наглые попытки, но почти всегда натыкался на паскуду Олигофрена.
Так и сейчас. Чуть ли не у самого входа на свалку Груня в упор наткнулся на известного лупня. Вместе с Олигофреном по прихотливо изрезанному краю свалки, как по морскому берегу, разгуливала пара кривоногих, крепко пропотевших и крепко просаленных подружек. Вот Олигофрен, не задумываясь, и дал Груне по морде, его пропотевшие паскуды-подружки отобрали у Груни последний червонец. Поначалу, разгорячась, они даже хотели забрать Грунину телогрейку. К счастью, за день до похода на Большую городскую свалку Груня в подпитии неудачно упал с мостика в узкую, официально безымянную, но называемую в народе Говнянкой речку, отчего старая телогрейка со свалявшейся в полах ватой, обсохнув, приобрела не особенно привлекательный цвет. И немножко запах остался.
«Она тебе не будет личить», — сказала одна из мерзких пропотевших паскуд-подружек Олигофрена, как бы на глазок прикинув, как будет сидеть телогрейка Груни на бесформенном теле ее подруги. Подруга согласилась: «Она и тебе не будет личить». Поэтому телогрейку Груне оставили. Негромко подвывая от боли и обиды, матерясь и сплевывая от томящего голода, Груня потащился отдохнуть в чистую лесополосу, с помощью которой огромный промышленный город пытался отгородиться от душного, сладкого дыхания огромной свалки
Конечно, червонец — деньги, в сущности, небольшие. Но не для Груни. Для Груни ценность имел каждый отдельный рубль. Даже каждый в отдельности. А вы посчитайте, сколько таких отдельных рублей в червонце? Вот то-то и оно! Когда еще старые времена вернутся?
Старые времена Груня уважал. О старых временах Груня вспоминал со строгостью и с умилением.
Ведь было же такое время, когда всего на один рубль в самом обыкновенном государственном магазине можно было купить бутылочку красной бормотухи, плавленый сырок «Дружба» и еще три копейки оставались на «Вечерку». Правда, газету Груня никогда не покупал, но три копейки все равно оставались.
Только когда это было? Так давно, что уже все генсеки перемерли.
Кстати, Груню всегда сильно удивляло — от чего это так часто мрут генсеки? Ну в самом деле, подумайте. На каждого отдельного генсека страна всегда без всякой жалости выделяла столько средств, что буквально всех бомжей страны можно было на эти деньги обуть- одеть, накормить-напоить, даже вылечить от чего-нибудь. И лечили генсеков самые лучшие врачи, не то что бомжей. Дать мне таких врачей, думал иногда Груня, мне бы износу не было. А вот генсеки все. равно мёрли как мухи, сколько их ни лечи. Сперва все они как бы здорово начинали жить, даже очень здорово и весело, многое им удавалось, а потом на тебе! — как отрезало. Одного не успевают отнести, как другой поспел.
Странно.
Смиряя обиду, матерясь, шмыгая мокрым носом, сплевывая, сморкаясь, потом опять матерясь и сплевывая, Груня шумно продирался сквозь жалкие колючие кусты болотистой местности к зеленеющей невдалеке лесополосе. Он знал эти места. Лет десять назад стоял неподалеку от начала лесополосы четырехэтажный панельный дом Без фокусов дом, настоящий. Простая, но вечная хрущевка. Царство небесное Никите Сергеичу. Дом, конечно, и сейчас стоит. Потому как вечный. Стоит как стоял, ничего с ним не делается. И был тот дом, как, наверное, и сейчас, самой обыкновенной заводской общагой. Абсолютно ничем та общага не отличалась от всех других общаг. Ну, может, только тем, что в день аванса и в день получки, то есть дважды в месяц, в указанной общаге всегда от всей души били Леню Паленого, бывшего приятеля Груни. От постоянных побоев Леня Паленый совсем дошел, часто кашлял, от слабости начал предполагать у себя рахит и многие другие серьезные заболевания, и, наверное, Леню Паленого так и забили бы потихоньку, как по ежемесячно отпускаемому плану, но началась перестройка. Зарплату, естественно, начали задерживать месяцами. Ни выпить вовремя, ни опохмелиться. А кто ж в трезвом уме станет бить трезвого Леню Паленого? В итоге Леня отошел, округлился, забыл о рахите, стал проявлять интерес к новой жизни и даже завел мелкую торговлишку украденными на заводе запчастями.
На этой почве они и разошлись с Груней. А раньше у них любовь была. Горькая. Водку жрать.
Трусливо оглядываясь на стремительно промчавшегося по опушке лесополосы зайца, Груня вырулил наконец к лесополосе. На зайца, на лупня проклятого, он оглядывался не зря. Уж больно прыток! Заяц, у которого нет на уме плохого, не будет носиться так прытко. Нормальный заяц ведет себя степенно, часто оглядывается. А этот или бешеный, или вообще с ним что- то не так.
