Сопротивление разозлило Клинцова, он привычно замахнулся, но Валера перехватил руку и коротко ударил сержанта в выступающий подбородок, который, по реакционной теории Ломброзо, характеризовал его склонность к насильственным преступлениям. Клинцов устоял на ногах и схватил Валеру за горло, тот провел подсечку, оба упали в жирную осеннюю грязь. Тут и подъехал проверяющий маршруты командир взвода.
Во время служебного расследования Попов никаких объяснений не дал. Кстати, этому его тоже научил в свое время Клинцов, который, начисто отрицая факт драки, твердил, что они с напарником поскользнулись, задерживая пьяного хулигана. Замполит грозил уволить обоих, Попов, психанув, сам написал рапорт. Но тут неожиданно принес подробное заявление тот самый «пьяный хулиган».
Сдержанность Попова в этой истории понравилась многим, в том числе начальнику ОУР Боброву, который и раньше выделял Валеру из милиционеров взвода за способности в розыске «по горячим следам». После беседы с Бобровым Валера забрал рапорт об увольнении и написал другой — о переводе в уголовный розыск. Через полгода ему присвоили офицерское звание. Клинцов тоже остался на службе, отделавшись выговором, — в патрульном взводе и так не хватало сотрудников. Он получил нового напарника — молодого крепыша с жестким взглядом, они прекрасно сработались и неоднократно побеждали в соцсоревновании, завоевывая почетный вымпел «Лучший экипаж ППС».
С Валерой сержант не здоровался. Однажды на строевом смотре выведенный из равновесия лейтенантскими звездочками недавнего подчиненного Клинцов зло сплюнул: «Два года с ним бился — ничему не выучил! И глядь — офицер! Видно, мохнатую лапу имеет…»
В этой фразе все было не правдой, даже то, что старший экипажа ничему не выучил своего милиционера. Два года, проведенных с Клинцовым на маршруте ПА‑13, здорово изменили Валеру Попова, заложили предпосылки способностей, которые позднее рассмотрел мутный, но безошибочный рентген Ивана Алексеевича Ромова.
Он притерпелся к насилию в разных его формах. И с той и с другой стороны. Правда, в уголовном розыске оно выглядело по‑иному. Прошлое задерживаемых, как правило, давало основание не очень‑то с ними церемониться, те понимали это и под стволом пистолета вели себя довольно спокойно, не закручивая до предела нервы оперативников.
К тому же в отличие от патрульных милиционеров, бывших хозяевами положения на коротком пути от места задержания до дверей райотдела, оперативники располагали достаточным временем и отдельными кабинетами. Но самое главное — обычной шариковой ручкой сотрудник уголовного розыска мог доставить задержанному гораздо больше неприятностей, чем Клинцов своими пудовыми кулаками. Поэтому просто так в розыске никого не били. Разве что обломают рога борзому блатному, недостаточно опытному, чтобы знал, где можно показывать гонор, а где — нельзя. Или возьмут в оборот идущего в наглый отказ преступника, чтобы расколоть быстро и до самых ягодиц. Впрочем, в отделении Боброва это не приветствовалось.
— Можно колоть кулаком, а можно — на доказах, — повторял начальник при каждом подходящем случае. — Только кулак‑то в суд не представишь. Откажется от показаний, и завернут на доследование. А по нынешним временам можете с ним и местами поменяться: он на свободу, а вы в камеру. Помните об этом хорошенько…
И помнили: кулаками не кололи. Почти не кололи.
Валера за шесть лет врезал разок пытавшемуся бежать карманнику, нокаутировал разбойника, напавшего во время допроса на Свиридова, да, не сдержавшись, отвесил пару оплеух цыганке, прокусившей ладонь Петрову. Во всех случаях он считал, что действовал правильно.
Насчет пьяного с Садовой остались сомнения. Тот раскачивался в потоке автомобилей, бестолково размахивая руками и что‑то выкрикивая, они ехали на происшествие, времени затеваться не было, Валера приспустил стекло, чтобы двумятремя словами урезонить алкаша, в это время тот сделал неприличный жест. Машина проходила впритирку, Попов резко открыл дверь, раздался звонкий удар. Скорость движения сложилась с рывком двери, пьяного бросило к тротуару, он плюхнулся на бордюр и схватился за голову.
«Перебор! — с досадой подумал Попов. — Такую плюху он не заработал…»
— За что ты его так? — поинтересовался Свиридов.
— За то, что он нам показывал! — злясь на себя, буркнул Валера.
Свиридов рассмеялся.
— Да ничего он не показывал, просто пиджак поправлял. А правда, было похоже!
Настроение у Попова испортилось окончательно. Вернувшись в райотдел, он прозвонил по больницам: не доставляли ли пьяного с Садовой? Ответы были отрицательными. На душе стало легче — значит, не покалечил. Но тут же пришла мысль: может, тот отлеживается с сотрясением мозга дома или в какой‑нибудь норе… Кто же ошибся — он или Свиридов? Если алкаш получил за дело, то все в порядке. А если ни за что ни про что?
Несколько месяцев Попов возвращался в мыслях к этому эпизоду, хотя никому из коллег не пришло бы в голову, что можно загружать мозги подобной ерундой. И, конечно, никто бы не поверил, что три года спустя воспоминание о мимоходом ушибленном алкаше способно испортить Валере настроение.
Выстрел в Козлова дал новые основания для раздумий. Лезть на шестой этаж Попов вызвался импульсивно, повинуясь давней привычке бороться с уже побежденным комплексом неполноценности. Он четко не представлял, как будет действовать там, наверху, потому что предстояло преодолеть пятнадцать метров пожарной лестницы, каждый из которых мог стать для него последним. Первоочередной задачей было уцелеть.
Проникнув в комнату, он перевел дух и решил, что будет брать преступника живым. Потом рассудок опять отключился, он крался по темному коридору с колом засевшей в мозгу дурацкой мыслью, что бронежилет может звякнуть и тем выдать его присутствие…
О происшедшем в ванной никто внизу, естественно, не знал; пробираясь мимо открытой двери, из которой падал сноп света, Попов вжался в стену и, увидев на фоне белого кафеля человеческую фигуру, резко дернул стволом пистолета. В память врезались детали открывшейся картины: прикушенный язык, глубоко врезавшаяся в шею веревка, голая рука и грудь в прорехе разорванного халата. Только в этот момент появилась ярость, растворившая оцепенение сознания, вернулась холодная расчетливость каждого шага.
Козлов почувствовал его спиной, оскалясь крутанулся от окна, но движения казались растянутыми, как при замедленной съемке, Валера опережал убийцу на несколько решающих все секунд. Он успевал выстрелить два, а то и три раза, можно было целить в плечо, бедро, ногу, имея в запасе страховку на случай промаха.
Попов направил ствол под мышку левой руки, сжимающей цевье крупнокалиберного ружья. Мощная тупорылая пуля пээма швырнула Козлова на газовую плиту, полуавтомат ударился прикладом об пол и самопроизвольно выстрелил, дробовой сноп, по счастью, ушел в окно, с визгом рикошетируя о выступ стены.
Ноги подгибались, Попов тяжело опустился на табуретку, не сводя глаз с убитого. В ушах звенело, тошнило, больше всего хотелось снять бронежилет и оказаться в своей постели, забыв о происшедшем. Он вдруг пожалел, что не выстрелил в бедро.
Правда, через несколько минут, когда взломавшие входную дверь ребята выводили Валеру из квартиры и он снова заглянул в ванную, это чувство прошло бесследно. Потом оно появлялось и исчезало много раз, в зависимости от доводов, которые приводил Попов в споре с самим собой.
«… Козлов был убийцей и заслуживал смерти. Но казнить его ты не был уполномочен, по инструкции необходимо причинять задерживаемому минимально необходимый вред.
Писать инструкции легче, чем их выполнять.
У каждого своя работа, ты выбрал выполнение.
Кто мог определить в тот момент, какой вред является минимальным?
Ты сам прекрасно это понимал и имел возможность выбора.
Козлов был убийцей и заслуживал смерти…»
Как будто закольцованная магнитофонная лента воспроизводила нескончаемый диалог, и требовалось усилие воли, чтобы заглушить фразы беспредметного спора.
Если бы подполковник Викентьев знал о бесконечных рефлексиях Валеры Попова, о склонности к самокопанию, он бы не посчитал его «по всем статьям» подходящим для предложенной работы. А если бы подполковник и Иван Алексеевич Ромов знали про «повышенную возбудимость», борьбу с комплексом неполноценности и попытку писать песни, они безоговорочно бы отклонили кандидатуру капитана Попова. Но, кроме самого Валеры, всего этого знать никто не мог. И настал день, когда генерал подписал совершенно секретный приказ:
«… Вместо выбывшего в связи с увольнением из органов по состоянию здоровья майора Фаридова включить капитана Попова в состав специальной оперативной группы «Финал» под номером четыре.
