3
В тот жаркий июльский день Генри, Виктор, Рыгало и Патрик оказались на свалке, поджигая «выхлопные газы» друг друга, благодаря Рине Давенпорт.
Генри знал, что происходит, если плотно подзаправиться тушеными бобами. Результат скорее всего лучше всего описывался детским стишком, который он выучил, сидя на колене своего отца, когда еще носил короткие штанишки: «К бобам в радость музыки сладость. Чем больше ешь, тем дольше поёшь! Чем дольше поёшь, тем лучше живешь! И снова к еде – бобы на столе!»
Рина Давенпорт и отец Генри обхаживали друг друга почти восемь лет. Рина была толстой, сорокалетней и обычно грязной. Генри предполагал, что Рина и его отец иногда трахались, хотя представить себе не мог, как кто-нибудь мог улечься на Рину Давенпорт.
Рина гордилась своими тушеными бобами. Она замачивала их в субботу вечером, а потом тушила на медленном огне все воскресенье. Генри полагал, что бобы ничего – во всяком случае, годились на то, чтобы набивать ими рот и жевать, – но после восьми лет приелось бы что угодно.
Причем малые количества Рину не устраивали: бобов она тушила много. И когда показывалась в воскресенье вечером на своем стареньком зеленом «Де Сото» (под зеркалом заднего вида болталась маленькая резиновая кукла-голыш, которая выглядела как самая юная жертва суда Линча), то на пассажирском сиденье стояло двенадцатигаллонное ведро из оцинкованного железа, в котором дымились тушеные бобы. Вечером они втроем ели бобы: Рина без устали нахваливала свою стряпню, Буч Бауэрс что-то бурчал, подбирая подливу куском хлеба с отрубями, или просто предлагал ей заткнутся, если по радио шел какой-нибудь спортивный репортаж, Генри молча ел, глядя в окно, думая о своем (именно над воскресной тарелкой бобов ему в голову пришла мысль отравить Мистера Чипса, собаку Майка Хэнлона). На следующий вечер Буч подогревал бобы. По вторникам и средам Генри брал с собой в школу пластиковый контейнер с тушеными бобами. К четвергу или пятнице ни Генри, ни его отец есть бобы больше не могли. В обоих спальнях пахло пердой, несмотря на открытые окна. Буч брал остатки, смешивал с другими объедками и скармливал Бипу и Бопу, двум свиньям Бауэрсов. Рина появлялась с полным ведром дымящихся тушеных бобов только в воскресенье, и цикл повторялся. В этот день Генри прихватил с собой огромное количество оставшихся бобов, и вчетвером они съели их в полдень на школьной игровой площадке, сидя под тенью старого вяза. Съели столько, что едва не лопнули.
Пойти на свалку предложил Патрик, зная, что во второй половине жаркого летнего дня там никого не будет. К тому времени, когда они добрались до свалки, бобы уже исправно выполняли возложенную на них функцию.
4
Мало-помалу Беверли овладела собой. Она понимала, что надо выбираться отсюда: оставаясь на свалке, она подвергала себя гораздо большей опасности. Они очень увлеклись своей забавой и, даже если бы заметили, как она убегает, им еще предстояло ее догнать (она решила для себя, что в самом крайнем случае, если деваться будет некуда, несколько выстрелов из «Яблочка» смогли бы убедить их не продолжать погоню).
И она уже начала выползать из-за «студебекера», когда услышала голос Виктора.
– Я должен идти, Генри. Отец хочет, чтобы я сегодня помог ему собрать кукурузу.
– Да ладно, – отмахнулся Генри. – Переживет.
– Нет, он на меня зол. Из-за того, что случилось вчера.
– Да наплюй на него, если он не понимает шуток.
Беверли слушала уже более внимательно, предположив, что речь идет о той стычке, которая закончилась переломом руки Эдди.
– Нет, я должен идти.
– По-моему, у него болит жопа, – вставил Патрик.
– Думай, с кем говоришь, падла, – огрызнулся Виктор, – а то пожалеешь.
– Мне тоже надо идти, – подал голос Рыгало.
– И твой отец хочет, чтобы ты помог ему убирать кукурузу? – зло спросил Генри. Возможно, так он шутил: отец Рыгало умер.
– Нет, я получил работу разносчика в «Недельной покупке». Сегодня должен туда прийти.
– Что за бред ты несешь с этой «Недельной покупкой»? – По голосу чувствовалось, что теперь Генри еще и расстроился, не только злится.
– Это работа, – объяснил Рыгало. – Я зарабатываю деньги.
Генри пренебрежительно фыркнул, и Беверли вновь выглянула из-за «студебекера». Виктор и Рыгало стояли, затягивая ремни. Генри и Патрик по-прежнему сидели на корточках со спущенными штанами. Зажигалка поблескивала в руке Генри.
– А ты не дашь стрекача? – спросил Генри Патрика.
– Нет, – ответил Патрик.
– Тебе не нужно собирать кукурузу или идти на сраную работу?
– Нет, – ответил Патрик.
– Ладно, до скорого, Генри, – неуверенно попрощался Рыгало.
– Само собой, – ответил Генри, и его плевок шмякнулся рядом с башмаком Рыгало.
Вик и Рыгало двинулись к двум рядам раскуроченных автомобилей… к «студебекеру», за которым скрючилась Беверли. На мгновение она замерла, застыв от страха, словно кролик. Потом попятилась в зазор между «студебекером» и разбитым, без единой дверцы «фордом». Посмотрела направо-налево, слыша их приближающиеся шаги. Во рту пересохло, спина взмокла от пота, какая-то часть ее рассудка уже задалась вопросом, а как она будет выглядеть в таком же гипсе, как у Эдди, с росписями всех Неудачников. Потом Беверли нырнула в «форд» со стороны пассажирского сиденья. Свернулась клубочком на грязном коврике, стараясь занять как можно меньше места. В кабине было жарко, как в духовке, и так сильно пахло пылью, гниющей обшивкой и старым крысиным дерьмом, что Беверли пришлось приложить максимум усилий, чтобы не чихнуть или не закашлять. Она услышала, как Виктор и Рыгало прошли совсем рядом, негромко разговаривая. Потом голоса смолкли.
Беверли раз за разом трижды чихнула, быстро и тихо, приложив ко рту ладони.
Она решила, что теперь сможет уйти, если не забудет про осторожность. Собралась вылезти из «форда» уже со стороны водителя, перебраться в проход между двумя рядами автомобилей и дать деру. Она полагала, что ей это удастся, но шок – ведь ее едва не накрыли – лишил Беверли смелости. Она пришла к выводу, что остаться в «форде» безопаснее. И потом, раз уж Виктор и Рыгало ушли, эта парочка вскоре могла последовать за ними. Тогда она вернется к клубному дому. Желание пострелять из рогатки испарилось, как дым.
Опять же, ей хотелось отлить.
«Ну же, – подумала она. – Ну же, поднимайтесь и уходите, поднимайтесь и уходите, ПО-ЖА-А-АЛУЙСТА!»
Мгновением позже Патрик заржал и зарычал от боли.
– Шесть футов! – проревел Генри. – Как гребаная паяльная лампа! Клянусь Богом!
На какое-то время воцарилась тишина. Пот тек по спине. Через треснутое лобовое стекло солнце жгло шею. Мочевой пузырь давил.
Генри взревел так громко, что Беверли – а она уже чуть ли не задремала, несмотря на все неудобства, – сама едва не вскрикнула.
– Черт побери, Хокстеттер! Ты спалил мою гребаную жопу! Что ты делаешь с зажигалкой?
– Десять футов. – Патрик засмеялся (от этого смеха Беверли сразу замутило, словно она увидела червя, выползающего из салата в ее тарелке). – Десять футов, и ни дюйма меньше, Генри. Ярко-синего пламени. Десять футов, и ни дюйма меньше. Клянусь Богом!
– Дай сюда, – буркнул Генри.
«Уходите, уходите, тупоголовые, валите отсюда, убирайтесь!»
Патрик заговорил снова, но так тихо, что Беверли едва расслышала его. Если бы в тот испепеляющий полдень дул хоть самый слабенький ветерок, она не разобрала бы ни слова.
– Давай я тебе кое-что покажу.
– Что? – спросил Генри.
– Кое-что, – ответил Патрик. – Это приятно.
– Что? – вновь спросил Генри.
И тишина.
«Я не хочу смотреть, я не хочу смотреть на то, что они сейчас делают, и потом, они могут увидеть меня, более того, скорее всего увидят, потому что ты израсходовала всю удачу, отпущенную тебе на сегодня, девочка. Поэтому оставайся где сидишь. Не выглядывай».
