— Письмо получили? От жены?
Ефим чуть не подавился. Откашлявшись, он сказал уверенно:
— Почти от жены. Она, вы знаете ли, ждет и любит меня, глупца, который сумел увлечься бездушным созданьем. Всю жизнь статуи ваял, и все верил, что они живые. Даже имена им давал. Самые красивые. И верил, что вобрав в себя тепло моих рук, понимают меня. Теперь я в эти чудеса не поверю. Нет сердце у камня! Из Золушки не получится принцесса! Потому что не дано ей понять и поверить в чудо! Рожденный у печки, судит не выше ухвата. И не способен сотворить ничего значительнее борща! Эго тоже нужно. Но душу не хлебом насыщают. Сердце супом не согреть. А жить единой утробой способны лишь черви. Так что, извините, Антонина! Разные мы с вами!
— А я что, я не набиваюсь! Не я к вам навязывалась. Вы ко мне! Теперь червяком обзываете! Кухаркой! Хоть не пойму, что в том плохого? — покраснела баба.
— Да нет! Не поняли вы меня. Или делаете вид, что не дошло! Хотя одно другого не легче. Я себя виню! Не вас!
Тонька обрадованно вздохнула, понятливо кивая головой.
— Еще в старину говорили, руби, мол, дерево по себе. А я за бездушную корягу взялся. Которая на мужика, как на коня смотрит — здоров, можно запрягать, значит — нужен. А заболел, иль не приведи, состарился, так и глаза б его не видели! Эго я о вас и о себе, — потерял Ефим терпенье. Тонька из пунцовой враз стала белой, как мел.
— Эго за что ж вы так меня полощете? Не много ль взяли на себя? С чего придумали, будто я на вас смотрела, как на мужика в доме своем? Да никого, на всем белом свете, не признаю, не назову больше мужем! Хватило до зарезу. До гроба не забуду! И все вы до единого — негодяи! За то сами мучаетесь и других изводите! Не будет вам счастья от слез! Никому! — кричала баба в истерике.
Ефим молча вышел из столовой. Его дом уже освободила молодая семья и Короткое шел домой, решив сразу сесть за письмо Ирине, как вдруг увидел свет в окне.
Человек насторожился. Тихо подошел к дому, увидел за столом Пряхина и чекистов. Они продолжали спор:
— Не передовиков отказался он рисовать, а работать под принужденьем не хотел. Я его не первый день знаю. Он далек от политики. И никогда не был врагом власти! Говорю это, отдавая себе отчет. Вы не имеете права задерживать реабилитацию человека из-за непонятливости, тупости Волкова! Он уже не раз этим отличался, — горячился Пряхин.
— Ты хоть думай, что несешь! По-твоему Волков — дурак, а твой Коротков — ангел?
— Да думал бы — кто один, и кто — второй! Смешно коммуниста, председателя поссовета, сравнивать со ссыльным. В своем ли ты уме?
— Давайте на личности не переходить. Я мог бы сказать и большее! Но ладно, сами знаете, как отличился здесь Михаил Иванович. Одно скажу: с его интеллектом только в зоне бабкарить. Да и там его фартовые при первом шухере замокрят. Куда ему в искусство? Этому борову? Он же, недоносок, Венеру Милосскую от Пашки Ангелиной не отличит. И, поверьте мне, прежде всех передовиков свою рожу заставил бы изобразить на портрете! — возмущался Пряхин.
— Ну и что? А какая разница твоему Ефиму кого намалевать? Чем ниже интеллект, тем меньше спрос. Зато и сыт бы был. И заковырки не получилось бы!
— Так он не от милиции, он от смерти чудом ушел. Неужели вы не поняли? — удивлялся Александр.
— Но ведь его не били, не оскорбляли!
— А в «мешке» голодом — неделю продержали! Это что по-вашему? Да! Если бы Ефим был паскудным человеком, он бы за измывательство над ним все инстанции жалобами засыпал! А он молчал! Потому что во всех разуверился!
— Неделю «в мешке» был, говоришь? А нам сказали, всего денек…
— Мои слова все Усолье подтвердит! Да и глянули бы на него, каким Ефима бабы доставили. Смотреть было страшно. Морально и физически сломали мужика. А теперь и вовсе хотят его жизнь покалечить? Это он не достоин реабилитации? А кто тогда ее стоит?
— Не кипятись!
— Разберемся.
— Но где это его так долго носит, что до сих пор с ужина не вернулся? Уж не сперла ли его опять у нас из-под носа доблестная милиция?
— Я схожу за ним в столовую! Потороплю, — вызвался Александр.
— Да только ничего ему не говори, что чекисты в доме дожидаются. Не то со страху сам к Волкову побежит. Добровольно.
Ефим понял, что медлить больше нельзя, вошел в дом, столкнувшись лицом к лицу с Пряхиным.
— Тебя тут заждались! А ты все по бабам бегаешь! Где черти носили? — обрушился на Ефима Александр.
— По берегу гулял. Перед сном, — придумал Короткое на ходу.
А вскоре, сам того не ожидая, рассказал гостям-чекистам все, что случилось с ним в милиции. Даже про мокриц… Наверное, впервые в жизни, поверил. И ответил на вопрос заданный по-человечески, без унижения… Впервые, прощаясь с ними, улыбался человек. И благодарил… За то, что захотели и сумели разобраться. Нынешние, просили они прощенья у него за своих вчерашних и давних коллег.
Утром Ефим простился с Усольем навсегда. Зайдя на почту в поселке, дал телеграмму всего из одного слова:
— Встречай!
Этот день — был самым долгим утром в его судьбе…
Александр Пряхин получил это обидное прозвище от деда Пескаря.
Старик давно уже покоился на погосте, а кличка, как клеймо, приклеилась к человеку. И бегала за ним всюду, как хвост за собакой. Ни подарить, ни спрятать, ни потерять. Ее знали даже дети Александра. И когда их — несмышленышей, спрашивали, как зовут отца, они, не задумываясь, отвечали:
— Плахадимес…
Сашка поначалу злился. А потом перестал обращать внимание на прозвище и даже привык к нему. Дед Пескарь назвал Пряхина, совсем не желая обидеть случайным словом. Просто позавидовал по-светлому, что в молодые годы повезло человеку объездить, исколесить половину света. Всякого повидал, многое узнал. За то и назвал его Пескарь проходимцем.
Как бы ни злился Пряхин на придирчивых, суровых стариков Усолья — не мог отказать им в малой радости и рассказать после ужина на сон грядущий о какой-либо стране, где довелось побывать по работе.
Старики слушали его, по-детски открыв рты, жадно ловя каждое слово. Самим нигде не пришлось побывать. Иные городов в глаза не видели. И считали, что за пределами их деревни земля кончается и жизни нет.
Те, которые бывали в городах, все равно не знали и ничего не слышали о загранице. И слушали рассказы Пряхина как сказку.
— Что ж, сынок, ты не остался там навовсе? Видать, дурак вконец. Иль набрехал про все. Нешто не сумел бы приткнуться серед буржуев? Глядишь — и сам к старости человеком стал. Чем вот тут теперь маешься. Зачем возвернулся? — удивился дед Пескарь, послушав Пряхина.
— Не смог я…
— Это почему? Сколько в гражданку смогло? Без счету. И никто не воротился. Не пожалел.
— У меня жена оставалась здесь, — выдохнул Пряхин.
— А с ей вместе разве не пускали?
— Нет…
— Ишь, бестии! Даже на том хитруют. Держат за самое душу, — негодовав старики. И просили:
— Ну, милок, скажи еще про этих, про негров! Нешто, они бесстыдные, голяком как есть, по улицам бегают?
— Не только бегают, а и ходят, танцуют, торгуют. Ну не совсем голые, а в набедренных повязках. Это, знаете, на поясе, — две мочалки у них болтаются. Одна впереди, другая — сзади. И все. Больше никакой одежды нет.
— А старики? Они чего ж этот срам терпят? Почему молчат и ничего не скажут охальникам?
— Они сами так же одеты, — смеялся Пряхин.
— А у них, что, милиции нету?
— Откуда ей взяться, дед? Если там все голожопые, то самой голой должна быть власть! С нее же все пример берут! Кто голей, тот умней. Вот бы мне туда попасть! Лафа! Ни тебе забот о рубахе и портках. Ходи с голыми яйцами! Хочь весь век! И никто не моги слова поперек вякнуть. Потому как там не голь, а одежа — срам! И правильно! Народился человек на свет голым, не хай таким и живет! — говорил Оська.
— Там нет милиции. Вся власть в руках вождя. А он ничем не лучше остальных, — уточнил Пряхин.
— А бабы тоже голые? — подавал голос Антон и краснел за собственный вопрос.
— И они, как все. В деревнях. Но в городах уже иначе.
— А при чужих срамное не завешивают ничем?
— Они этого не понимают. Дети природы. Они чисты. Это мы дикари в сравненьи с ними. Стыдимся самих себя, наготы, зато не боимся подлостей.
— А как они живут? Неужели один вождь у них со всеми управляется? И за милицию, и за суд, и за НКВД, и обком партии? И все он?
— Все он! Только всего этого у них нет. Они и не слышали об НКВД, обкомах и милиции. У них свои заботы — простые и мудрые. Их политика не интересует. Нет у них ни милиций, ни тюрем. Зато сосед соседу всегда поможет. Вместе растят детей и хлеб. Все у них общее. Только не на словах, как у нас. А на деле.
— А чего ж ты с ими не остался, коль так хорошо? — не сдержался Антон.
— Чтоб там жить, надо среди них родиться. А такого мне не дано! Припоздал.
