Патриция Хайсмит
Сочинитель убийств
1
Поезд несся вперед, отбивая неровный сердитый ритм. Он все чаще останавливался на все более маленьких станциях, где нетерпеливо застывал на минуту, а затем вновь набрасывался на прерии. Но движение было неуловимым. Прерии всего лишь раскручивались бесконечными волнами, словно кто–то небрежно встряхивал огромное розоватое одеяло, и, чем быстрее бежал поезд, тем веселей и обманчивей были волны.
Гай отвел взгляд от окна и придвинулся к спинке сиденья.
В лучшем случае, подумал он, Мириам начнет тянуть с разводом. Может, и не захочет развода, только денег. И получит ли он вообще от нее развод?
Он понял, что ненависть начинает сковывать его мысли, блокировать дороги, которые разум нащупал еще в Нью–Йорке, превращая их в слепые тупики. Он чуял Мириам в конце пути, теперь уже близко, — розовую, в рыжеватых веснушках, испускающую, подобно прериям за окном, волны нездорового жара. Злую и жестокую.
Привычным жестом он потянулся за сигаретами, раз в десятый вспомнил, что в пульмановском вагоне запрещено курить, но сигарету все же извлек, дважды постучал ею о стекло наручных часов, глянул на время — 5 часов 12 минут, как будто это могло иметь какое–то значение, сунул сигарету в угол рта и поднес спичку, спрятав огонек в горсти. Сигарета заняла место спички, он принялся глубоко и неспешно затягиваться. Взгляд его карих глаз вновь и вновь обращался к упрямой и привораживающей земле за окном. Петлица на воротничке его мягкой рубашки поползла вверх. Вечерние сумерки начали набрасывать в оконном стекле его отражение: острая полоска белого воротничка под подбородком намекала на стиль прошлого века, как и черные волосы, что топорщились на темени и прилегали к черепу на затылке. Волосы торчком и изгиб длинного носа придавали ему вид в высшей степени сосредоточенный и как бы устремленный вперед, хотя анфас, густые тяжеловесные брови и рот сообщали лицу неподвижность и скрытность. На нем были мятые фланелевые брюки, темный пиджак, который свободно облегал худое тело и слегка отливал фиолетовым там, где падал свет, и небрежно повязанный шерстяной галстук помидорного цвета.
Мириам не стала бы оставлять ребенка, если бы не хотела его, решил Гай. А из этого следует, что любовник намерен на ней жениться. Но зачем она его вызвала? Для развода его присутствие не требовалось. И почему он пережевывает все ту же жвачку, которую уже отжевал четыре дня назад, когда получил от нее письмо? В пяти или шести строчках Мириам сообщала своим круглым почерком лишь то, что собирается оставить ребенка и хочет с ним повидаться. Ее беременность обеспечивает развод, внушал он себе, так стоит ли нервничать? Сильнее всего его терзало подозрение, что в своих тайная тайных он просто ревнует: от кого–то другого она рожать собирается, а вот от него сделала в свое время аборт. Нет, твердил он себе, язвит его один только стыд — стыд за то, что любил такую женщину, как Мириам. Он раздавил сигарету о решетку радиатора. Окурок выкатился к ногам, носком ботинка он затолкал его назад под радиатор.
Теперь впереди ждет столько хорошего. Развод, работа во Флориде — он не сомневался, что правление одобрит его эскизы и сообщит о решении уже на этой неделе, — и Анна. Теперь они с Анной могут строить планы на будущее. Больше года он напряженно ждал, чтобы что–то случилось — чтобы это случилось, — и он бы обрел наконец свободу. Щекочущим взрывом взметнулось ощущение счастья, он расслабился в своем углу на плюшевом сиденье. Вообще–то он ждал этого три последних года. Конечно, можно было бы заплатить за развод, но у него в жизни не было столько денег. Начинать карьеру архитектора без благодатного местечка в какой–нибудь солидной фирме было нелегко; нелегко ему и теперь. Мириам не требовала, чтобы он ее содержал, но зато досаждала ему по–другому; например, говорила о себе и о нем в Меткафе так, словно они по–прежнему прекрасно ладят, словно в Нью–Йорке у него всего одно дело — встать на ноги и в конце концов выписать ее к себе. Время от времени она просила у него денег — понемногу, но ему и эти приходилось выкраивать, а не послать было нельзя: ей проще простого ославить его на весь Меткаф, это вполне в ее духе, а в Меткафе живет его мать.
Высокий белокурый молодой человек в коричневом костюме оттенка ржавчины плюхнулся на сиденье напротив с неопределенно дружелюбной улыбкой и устроился в уголке. Гай посмотрел на его бледное мелкое личико. Точно посреди лба у него торчал чудовищных размеров прыщ. Гай отвел взгляд и начал глядеть в окно.
Молодой человек, похоже, никак не мог решить, то ли вступить в разговор, то ли соснуть. Его локоть все время съезжал вдоль подоконника и всякий раз, поднимая короткие ресницы, он устремлял на Гая взгляд серых, налитых кровью глаз и улыбался все той же слабой улыбкой. Он, вероятно, был в легком подпитии.
Гай открыл книгу, но, прочитав полстраницы, задумался о другом. Он посмотрел на цепочку белых флуоресцентных ламп — она, мерцая, тянулась по потолку вдоль вагона, непроизвольно перевел взгляд на незажженную сигару, которой, воздев ее в костлявых пальцах над спинкой сиденья, жестикулировал какой–то увлеченный беседой пассажир, а от нее — к монограмме, подрагивающей на тонкой золотой цепочке поперек галстука молодого человека напротив. Монограмму составляли буквы ЧАБ, галстук же был зеленого шелка и разрисован от руки пальмами крикливого оранжевого цвета. Длинное тело в ржаво–коричневом костюме беззащитно развалилось на сиденье, голова запрокинута так, что огромный прыщ или фурункул на лбу можно принять за верхнюю точку лица. Лицо любопытное, хотя Гай не мог бы сказать почему. Не юное, но и не пожилое, не умное, но и не то чтобы глупое. Оно как–то дегенеративно западало между выступающим вперед узким лбом и впалыми щеками — глубоко западало вокруг изящно очерченного рта, но глубже всего в голубоватых провалах глазниц с двустворчатыми раковинами век. Кожа была нежная, как у девушки, даже с восковой прозрачностью, словно все ее нечистые выделения вобрал в себя назревший прыщ.
Гай вернулся к книге и почитал несколько минут. Здравые рассуждения автора взывали к разуму и умеряли тревогу. «Но чем поможет тебе Платон в деле с Мириам?» — спросил его внутренний голос. Тем же вопросом он задался в Нью–Йорке, но книгу в дорогу тем не менее взял — старый текст, оставшийся еще от школьного курса философии. Каприз, который, глядишь, и скрасит ему вынужденную поездку к Мириам. Он поглядел в окно, поймал свое отражение и разгладил закрутившийся воротничок. Обычно это делала для него Анна. Без нее он вдруг почувствовал себя беспомощным. Он переменил позу, случайно задел по ноге спящего молодого человека и с удивлением увидел, как у того дрогнули и разомкнулись ресницы. Можно было подумать, что, и прикрыв веки, тот не спускал с него налитых кровью глаз.
— Виноват, — пробормотал Гай.
— Ерунда, — ответил тот, выпрямившись и резко тряхнув головой. — Где мы?
— Въезжаем в Техас.
Молодой блондин извлек из внутреннего кармана позолоченную фляжку, отвинтил колпачок и любезно предложил Гаю.
— Спасибо, нет, — отказался Гай. Он обратил внимание, что сидящая через проход пассажирка, которая с самого Сент–Луиса ни разу не подняла глаз от вязания, покосилась на них, когда фляжка опрокинулась с металлическим всплеском.
— Куда едете? — Его улыбающиеся губы превратились в тоненький влажный полумесяц.
— В Меткаф.
— A–а. Миленький городок этот Меткаф. Вы на юг по делам? — Он вежливо сморгнул воспаленными глазами.
— Да.
— И по каким?
Гай неохотно оторвался от книги:
— По архитектурным.
— О, — произнес тот с завистливым интересом. — Строите дома и прочее?
— Да.
— По–моему, я не представился, — попутчик слегка приподнялся. — Бруно. Чарлз Энтони Бруно.
Гай обменялся с ним коротким рукопожатием.
— Гай Хайнс.
— Рад познакомиться. Вы из Нью–Йорка? — хриплый его баритон звучал неестественно, словно он говорил лишь для того, чтобы взбодрить самого себя.
— Да.
— Я живу на Лонг–Айленде. Еду в Санта–Фе малость отдохнуть. Вы бывали в Санта–Фе?
Гай отрицательно покачал головой.
— Прекрасный город если нужно расслабиться, — улыбнулся тот, обнажая дурные зубы. — Там, по–моему, большей частью индейская архитектура.
Кондуктор остановился в проходе и начал рыться в билетах.
— Это ваше место? — спросил он Бруно.
Бруно по–хозяйски развалился в своем уголке.
— Купе–салон в следующем вагоне.
— Номер три?
— Вроде бы. Да третье.
Кондуктор проследовал дальше.
— Ох, уж эти мне работнички! — пробормотал Бруно. Он подался вперед и с любопытством уставился в окно.
