Мексиканец был не молод и, как ни приказывал себе прибавить шагу, идти быстрее не мог — усталые ноги не повиновались. Тощие его плечи зябко сутулились. Холодный туман начинал уже, как всегда по ночам, заполнять долину Нейпы. Узкая дорога, по которой мексиканец спускался с холма, засаженного рядами виноградных кустов, тонула во тьме. Дважды он, оступившись, оказывался в кювете. Он знал, что скоро выйдет на шоссе, ведущее к югу через долину, а там снуют машины, и в свете фар он будет шагать, по крайней мере, не вслепую.
Звали его Хулио Гарсиа-Санчес. С сотнями таких же пришлых батраков, с документами, выданными Союзом сельхозрабочих, он приехал с месяц назад из Гвадалахары — сначала поездом до границы в Мехикали, потом грузовиком до Фресно в Центральной долине. Там две недели работал на прополке салата, затем подался до Санта-Елены в долине Нейпы, что к северу от Сан-Франциско, где босс одной местной конторы по найму рабочей силы завербовал его в числе группы таких же мексиканцев собирать урожай на местном винограднике.
Начинали они в долине и постепенно поднимались по холму. От этой работы разламывалась спина. Выходили в пять утра, в холодном рассветном тумане, медленно продвигались между длинными рядами виноградных кустов. Острыми ножами с изогнутыми зазубренными лезвиями срезали нижние гроздья, прятавшиеся в листве, и кидали в желтые пластиковые контейнеры, затем из наполненных доверху контейнеров виноград пересыпали в кузов тракторного прицепа, и трактор отвозил собранное на винзавод. Там гроздья ссыпали в давильню, где машина отделяла гребни и листву и давила ягоды.
Работа останавливалась только с наступлением темноты, но он был рад и такой работе.
Через неделю его бригада, вкалывая не разгибаясь, оказалась на высоком склоне холма, откуда долина была видна как на ладони. Сейчас он бежал с плантации.
Бригадир предупреждал, что, если кто-нибудь сбежит, другой работы ему не видать как своих ушей. Но не это пугало сегодня Гарсиа-Санчеса. Он понимал, что нужно спасать шкуру, он должен был бежать из-за того, что произошло два года назад, когда он работал на том же винограднике. Погода тогда стояла холодная, в общежитии, где они спали, не топили, выданные им реденькие одеяла грели плохо. Куртку же он оставил в цехе винзавода, куда зашел днем, чтобы помочь разгрузить тракторный прицеп. Туман уже испарился, солнце пекло нещадно, и он, сняв с себя куртку, повесил ее прямо у дверей в помещении, которое гринго[1] называют «кувьер», — там они закачивают виноградную мезгу в большие стальные бродильные чаны. Он знал, что сборщикам в нерабочее время вход в это здание категорически запрещен, но в ту ночь, два года назад, он тем не менее без опаски вышел из общежития и направился в темноте к кувьеру. Дверь была не заперта, и первое, что он увидел там, — свет электрофонаря, а затем заметил человека, стоявшего на крыше огромного чана емкостью в две тысячи галлонов. Человек что-то лил из канистры в люк чана. В отраженном от стальной поверхности чана свете фонаря мексиканец отчетливо разглядел лицо этого человека. Человек с канистрой тоже заметил незваного гостя и направил на него луч фонаря. С дьявольской быстротой Гарсиа-Санчес повернулся, выскочил из цеха и бросился опрометью к общежитию, так и не взяв куртку.
На следующий день босс их всех рассчитал. Прошел слух, будто в один из чанов попал яд. Так что весь урожай погиб и собирать оставшийся виноград поэтому нет смысла. На грузовике их перебросили на другой виноградник, куда больший, в другом конце долины. Там он проработал десять дней, а затем вернулся в Мехико к жене и троим своим ребятишкам.
И вот сегодня на том же самом винограднике на горе он увидел того же гринго. Американец уставился на Гарсиа-Санчеса, причем не так, чтобы один раз взглянул и что-то приказал сделать, как обычно, нет, он молча сверлил взглядом мексиканца. И что-то в его глазах подсказало Хулио, что ни минуты долее здесь оставаться нельзя. Страх ледяным ветром просквозил душу мексиканца.
Сейчас, нагнув голову и ссутулившись, он буквально чувствовал спиной свет автомобильных фар — желтоватое мерцание, рассеянное в тумане, и слышал шум приближающегося мотора. И когда понял, что машина совсем рядом, проворно спрыгнул в кювет.
Машина притормозила, миновала его и остановилась. Ему стало совсем не по себе. Гринго никогда не подсаживали по пути мексиканских батраков. Машина дала задний ход, опять проехала мимо него и остановилась в нескольких ярдах позади. Он услышал, как открылась дверца, донеслись голоса из кабины, и в свете фар возник силуэт мужчины. Хулио не мог разглядеть его лицо, свет слепил ему глаза, но автомат в руке человека был виден отчетливо, и холодный страх снова прошиб мексиканца, вытеснив все прочие чувства и мысли. Он хотел нырнуть в туман, но не мог сдвинуться с места. Перед ним стоял тот самый тип…
— Подойди сюда, — приказал он.
Мексиканец шагнул из кювета на дорогу.
— Повернись спиной ко мне.
Мексиканец не двигался, но жестокий удар стволом автомата по лицу заставил его повиноваться.
— На колени!
— Сеньор, моя ничего не видел. Я вам плохо не делать. Я сейчас иду домой в Мехико.
Дикая боль от удара дулом автомата по позвоночнику заставила его взвыть.
— На колени.
Он повиновался. Опускался он медленно. Его ждала смерть, и теперь он это понимал. Выстрел снесет ему полголовы. Он подумал о жене и детях там, дома, в деревне под Гвадалахарой. Сидят сейчас, наверное, за столом, обедают в общей комнате, там же, где все они и спят и живут. Наверное, никогда не узнают, что с ним случилось. Жена небось подумает, что он остался насовсем в Лос-Эстадос-Унидос. Решит, что он завел себе другую, будет плакать, и дети — тоже. И придется ей выйти на панель, чтобы заработать детям на еду, или рыться на городской свалке. Коленками он ощущал покрытие дороги — твердое и мокрое. Он снял шляпу и, прижав ее к тощей груди, начал молиться:
— Иису…
Продолжить он не успел. Приклад автомата проломил ему затылок, и он упал лицом на дорогу, все еще сжимая в руках шляпу.
Человек с автоматом вернулся в машину, а затем тщательно и расчетливо проехал по неподвижному телу — один раз по груди, затем задним ходом — по голове, раздавив ее, как дыню. Потом вышел из машины и, осторожно обойдя ручейки крови, бежавшие по дороге, убедился, что Хулио никогда уже больше не заговорит. Удовлетворенный делом рук своих, он снова вернулся за руль, еще раз переехал труп и скрылся в темноте.
Мертвое тело было обнаружено ранним утром — им уже кормилось воронье.
Смерть бедного мексиканца, сборщика винограда, в калифорнийской долине Нейпы, сбитого каким-то скрывшимся с места происшествия водителем, не удостоилась внимания прессы, если не считать нескольких маловразумительных строк в местной газетенке. Так что я вряд ли могла бы узнать об этом происшествии, хотя находилась тогда в Калифорнии, всего лишь в нескольких милях от места убийства. Впрочем, если бы я каким-то образом и узнала о драме на дороге, то не придала бы ей какого-то особого значения.
Двумя днями позже я присутствовала в числе гостей на многолюдном коктейле, устроенном владельцем роскошного особняка, среди холмов в южной оконечности долины, неподалеку от старого, викторианской архитектуры городка под тем же названием, что и река, — Нейпа. Поводом для коктейля послужило завершение ежегодных соревнований по воздухоплаванию на шарах-монгольфьерах. Я приехала в Нейпу из Нью-Йорка десятью днями раньше для участия в полетах.
И вот наконец-то, сбросив с себя отнюдь не дамскую летную экипировку — порядком попачканный нейлоновый комбинезон и солдатские бутсы, я с удовольствием приняла ванну, распушила феном волосы, надела купленное в Италии миленькое льняное неприталенное платьице без пояса, жемчужное ожерелье и серьги с жемчугом и бриллиантами, надушилась любимыми духами и старательно накрасилась. Чувствуя себя совершенно преображенной, я в отличном настроении отправилась на коктейль.
В зале было множество народу, пианист наигрывал ностальгические мотивчики — шлягеры минувших дней. Я потягивала первый бокал шампанского, когда передо мною возник симпатичный мужчина лет сорока с лишним, которому весьма шел простецкий, отнюдь не парадный костюм из букле. В глазах его прыгали веселые чертенята. Он представился, хотя имени его я не расслышала из-за гула голосов в зале. Однако мое имя и фамилию — Маргарет Барлоу — он ухватил сразу, после чего немедля принялся восхищаться моей особой с таким хорошо отработанным донжуанским красноречием, что дальше я уже встречала смехом каждый его очередной комплимент.
По всеобщему признанию, я выгляжу неплохо для моего возраста, о котором я, перевалив за пятьдесят, предпочитаю не распространяться. В моих русых волосах совсем немного седины, а на лице почти нет морщин. Благодаря ежедневному бегу трусцой и теннису по уик-эндам фигура у меня сейчас значительно лучше, чем была в тридцать лет. Но при всем том я, конечно, не заслуживала таких его вопросов, как: «Не та ли вы знаменитая манекенщица (имярек), которую на днях показывали по телевидению?»
