Сколько нужно месяцев, сколько лет, чтобы ребенок стал юношей, а юноша — мужчиной? И как можно узнать, что это превращение совершилось?
Момент этот не бывает отмечен, как в школах, торжественным актом вручения наград или диплома.
Алену Пуато, достигшему тридцати двух лет, понадобилось лишь несколько часов, может быть, даже всего несколько минут, чтобы повзрослеть или, во всяком случае, перестать быть тем, чем он был до сих пор.
17 октября в Париже шел проливной дождь. Порывы ветра обрушивали на ветровое стекло машины такие потоки воды, что «дворники» были бессильны с ней справиться и только еще больше затуманивали свет фонарей.
Пригнувшись к рулю, Ален медленно вел машину по бульвару Курсель. По правую руку тянулась черная решетка парка Монсо. Он свернул на улицу Прони, а затем на улицу Форгюни, где находился его дом. Короткая улица, по обеим сторонам роскошные здания. Алену удалось найти место для стоянки почти напротив дома. Захлопнув дверцу, он машинально поднял голову и посмотрел, горит ли свет в верхнем этаже.
Глядеть наверх, перед тем как войти в дом, стало чем-то вроде условного рефлекса, которого он уже не замечал. Впрочем, сейчас он все равно ничего не мог бы заметить. Он ринулся в дождь, холодная вода хлестала его по лицу, заливала одежду. Он толкнул тяжелую дверь с матовым стеклом за узорами чугунной решетки.
Мужчина, который стоял под навесом парадного, словно укрывался там от дождя, вошел вслед за ним.
— Господин Пуато?
Неяркие лампы тускло отсвечивали на деревянных панелях.
— Да, это я, — с удивлением ответил Ален.
Человек, каких тысячи. Неприметная внешность. Темный плащ.
Незнакомец вынул из кармана удостоверение с трехцветной полосой.
— Инспектор Нобль из уголовной полиции.
Ален оглядел мужчину внимательнее, с любопытством, но почти без удивления. Он привык иметь дело с разными людьми.
— Могу я на минутку подняться к вам?
— Вы давно меня ждете?
— Около часа.
— Почему же вы не пришли ко мне в редакцию?
Инспектор был молод и, видимо, стеснителен, чувствовалось, что ему не по себе. Он ничего не ответил и, усмехнувшись, вошел вслед за Аленом в просторный, старинного типа лифт, обитый внутри темно-красным бархатом.
Пока лифт медленно полз вверх, мужчины молча рассматривали друг друга в мягком свете хрустального плафона. Ален Пуато дважды приоткрыл было рот, чтобы задать вопрос, но так ни о чем и не спросил, предпочитая начать разговор у себя в квартире.
Лифт остановился на четвертом, последнем этаже. Ален повернул ключ в замке, толкнул дверь и удивился темноте.
— Жена еще не вернулась, — автоматически заметил он, протянув руку к выключателю.
Капли дождя стекали с плащей на бледно-голубой ковер.
— Можете снять пальто.
— Не стоит.
Ален с недоумением оглядел незнакомца. Странно, молодой человек, ожидавший его у подъезда чуть ли не под дождем битый час, уже заранее знает, что визит его будет настолько коротким, что не стоит снимать плащ.
Ален распахнул двустворчатую дверь, опять нащупал выключатели, и в большой комнате, одна стена которой была сплошь из стекла, зажглось несколько ламп. По стеклу широкими струями текла дождевая вода.
— Жене пора бы уже вернуться…
Он посмотрел на свои ручные часы-браслет, хотя напротив висели старинные, с раскачивающимся медным маятником, издававшим при каждом взмахе легкий щелчок.
Без четверти восемь.
— Мы сейчас едем ужинать с друзьями, а…
Ален говорил сам с собой. Он ведь заскочил домой на минуту: раздеться, принять душ, надеть более темный костюм.
Неожиданное посещение не встревожило его, даже не заинтриговало. Разве что самую малость. Скорее он был немного раздосадован. Присутствие постороннего мешало ему заняться своими делами. А тут еще и Жаклина куда-то запропастилась.
— У вас есть оружие, господин Пуато?
— Вы хотите сказать — пистолет?
— Именно это я имел в виду.
— Есть. Он лежит в ящике ночного столика.
— Не могли бы вы мне его показать? Инспектор говорил тихо, неуверенным голосом. Ален направился к двери, ведущей в спальню. Молодой человек последовал за ним.
Комната была обита желтым шелком. На огромной кровати — шкура дикой кошки. Белая лакированная мебель.
Ален открыл ящик, озадаченно поднял брови и запустил руку поглубже в кучу разных мелочей.
— Его здесь нет, — пробормотал он.
Он огляделся вокруг, словно пытаясь вспомнить, куда мог сунуть пистолет.
В двух верхних ящиках комода лежали его вещи, в нижних — вещи Жаклины. Впрочем, так ее никто не называл. Для него, как и для всех она была Мур-мур — ласковое прозвище, которым он наделил ее много лет назад: она очень походила на котенка.
Носовые платки, рубашки, нижнее белье…
— Когда вы видели его в последний раз?
— По-моему, сегодня утром.
— Вы уверены?
На этот раз Ален в упор посмотрел на молодого человека и нахмурил брови.
— Послушайте, инспектор. Все пять лет, что мы здесь живем, этот пистолет лежал в ящике ночного столика. Каждый вечер, раздеваясь, я выкладываю в ящик все содержимое карманов: ключи, бумажник, портсигар, зажигалку, чековую книжку, мелочь. Я настолько привык видеть пистолет на месте, что даже не обращал на него внимания.
— Его отсутствие могло бы вас удивить?
— Вероятно, нет, — сказал Ален, подумав. — Несколько раз случалось, что он забивался в глубь ящика.
— В котором часу вы сегодня расстались с женой?
— С ней что-нибудь случилось?
— Не в том смысле, как вы думаете. Вы завтракали вместе?
— Нет. Я был занят версткой в типографии и на ходу перехватил сандвичи в бистро.
— Она не звонила вам в течение дня?
— Нет.
И опять, прежде чем ответить, Алену пришлось подумать. Мур-мур часто звонила ему — можно ведь и ошибиться.
— А вы ей звонили?
— Тоже нет. Днем жена редко бывает дома. Она работает. Журналистка и… Но, простите, к чему все эти вопросы?
— Мой шеф объяснит вам это лучше, чем я. Не угодно ли проследовать со мной на набережную Орфевр? Там вас введут в курс дела.
— Вы уверены, что с моей женой…
— Она не убита и не ранена.
Полицейский все так же учтиво и робко направился к двери. Ален, не раздумывая, последовал за ним — он был совершенно ошеломлен и сбит с толку.
Словно сговорившись, они не стали вызывать неторопливый, чопорный лифт, а спустились по лестнице, покрытой ковровой дорожкой с толстым ворсом. Окно на каждой площадке было украшено разноцветными витражами, по моде начала века.
— У вашей жены, вероятно, своя машина?
— Да. Малолитражка, вернее, мини-автомобиль. У меня тоже такой для разъездов по Парижу. Вы его сейчас увидите, он стоит перед домом.
У дверей оба остановились в нерешительности.
— Как вы сюда добрались?
— На метро.
— Вам не покажется неудобным, если я вас отвезу?
Его не покидала обычная ирония. Он к ней охотно прибегал, и зачастую ироничность его бывала далеко не безобидной. Но разве ирония не была единственным разумным отношением к нелепости жизни и к человеческой глупости?
— Придется вам извинить меня. Ноги здесь вытянуть негде.
Ален мчался на полной скорости — по привычке. Крошечная английская машина была быстроходна, и он не слишком обращал внимание на светофоры. В одном месте он проскочил перекресток на красный свет.
— Простите.
— Не важно. Я не занимаюсь уличным движением.
— Въехать во двор?
— Если хотите.
Инспектор высунулся из окна и что-то сказал двум часовым.
— Моя жена здесь?
— Вероятно.
Зачем задавать вопросы человеку, который все равно ему ничего не скажет? Через несколько минут он будет говорить с комиссаром, с которым безусловно знаком. Ведь среди них, пожалуй, нет ни одного, с кем бы он не встречался.
Не спросив, куда идти, Ален взбежал по большой лестнице и остановился на площадке второго этажа.
— Это здесь?
В длинном полутемном коридоре ни души. Двери по обе стороны заперты. Только старый служитель, с серебряной цепью на шее и свисающей на грудь массивной бляхой, сидел за столом, обтянутым, как биллиард, зеленым сукном.
— Пройдите, пожалуйста, на минутку в приемную.
Одна стена ее была полностью остеклена, как у Алена дома в гостиной, прежде служившей мастерской художника.
Какая-то старуха в черном, тоже ожидающая, впилась в него злыми темными глазками. Больше в приемной никого не было.
— Прошу прощения…
Инспектор прошел по коридору и постучал в какую-то дверь, которая тут же за ним закрылась. Больше он не появился. Никто вообще не приходил. Старуха сидела не шевелясь. Даже воздух вокруг них был какой-то неподвижный, серый, как туман.
