Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения

Четвертая жертва Свистуна была самой молоденькой: Валери Митчелл исполнилось всего пятнадцать лет восемь месяцев и четыре дня. Погибла она потому, что опоздала на автобус, отправлявшийся из Истхейвена в Коббз-Марш в 9.40. Как это всегда с ней случалось, она ушла с дискотеки в самый последний момент, хотя танцплощадка была все еще битком набита танцующими: они дергались и извивались в свете вращавшихся прожекторов. Валери высвободилась из тесных объятий Уэйна и, пытаясь перекричать охрипшие динамики, проинструктировала свою подружку Шерл о планах на следующую неделю. Теперь можно было уйти. В последний раз оглянувшись на танцплощадку, она отыскала серьезную физиономию Уэйна: тот увлеченно подпрыгивал и от безумствующих прожекторов по лицу его бежали желто-красно-синие полосы перемежающегося света. Переобуваться было некогда. В раздевалке Валери рванула куртку с крючка и бросилась бегом вдоль улицы, мимо темных магазинов к автобусной остановке; раздувшаяся сумка, свисая с плеча, неловко толкалась ей в бок. Но выбежав из-за угла к остановке, она с ужасом увидела, что бледный свет высоко вознесенных фонарей падает в пустоту и тишину, а удаляющийся автобус прошел уже почти полпути к вершине холма. Еще можно было его догнать, если бы светофор загорелся красным, и Валери со всех ног бросилась вдогонку. Ноги в легких, на высоких каблуках туфельках подворачивались, а красный свет так и не зажегся. Она с отчаянием следила, задыхаясь и согнувшись от боли в неожиданно сведенной судорогой ноге, как ярко освещенный автобус медленно и неуклюже взбирается наверх и, словно корабль в пучине, исчезает за вершиной холма.

— Да нет, нет же! — закричала она ему вслед. — О Господи, нет! Не-е-ет! — И почувствовала, как слезы отчаяния и гнева обжигают глаза.

Все кончено. В их семье правила устанавливает отец, и никакие просьбы и протесты не помогают. После долгих споров и уговоров ей было разрешено раз в неделю, по пятницам, ходить на дискотеку в молодежный клуб при местной церкви. Но только если она будет успевать на автобус в 9.40. Тогда примерно через час она сойдет с автобуса в Коббз-Марше, у кафе «Корона и якорь», в нескольких шагах от дома. В 10.15 отец обычно начинал поглядывать в окно большой комнаты, где вместе с матерью они сидели перед телевизором, не задергивая штор: ждал, не идет ли мимо дома автобус. И в любую погоду, какой бы интересной ни была программа, отец надевал пальто и шел к остановке так, чтобы ни на минуту не упустить дочь из виду. С тех пор как стало известно об убийствах, совершаемых Свистуном из Норфолка, эта домашняя тирания — не очень, правда, жестокая — получила дополнительные основания. Валери понимала, хоть и не вполне четко, что отец не только считает такую строгость по отношению к единственной дочери оправданной, но и наслаждается ролью сурового родителя. Конкордат между отцом и дочерью был заключен очень давно: «Ты со мной по-хорошему, дочка, и я с тобой по справедливости». Она любила отца и побаивалась, но гнева его страшилась по-настоящему. Сейчас ее ждал дома грандиозный скандал, и она знала, что не смеет даже надеяться на заступничество матери. Все кончено: не будет больше встреч с Уэйном и Шерл по пятницам, придется распроститься и со всей остальной компанией. И так все уже поддразнивали и жалели ее, оттого что дома с ней обращались, как с малым ребенком. Теперь унижению не будет конца. Первым ее побуждением было схватить такси и мчаться вдогонку за автобусом, но она понятия не имела, где тут стоянка, да и денег у нее не хватит — в этом она была совершенно уверена. Можно было бы вернуться на дискотеку, спросить у Шерл, и Уэйна, и у других из их компании — может, скинувшись, они смогут одолжить ей столько, чтоб хватило… Но Уэйн был вечно на мели, а Шерл скуповата, и, пока она будет им объяснять да уговаривать, станет совсем поздно. И тут внезапно пришло спасение. Загорелся красный свет, и машина, шедшая последней за четырьмя другими, замедлила ход и остановилась. Валери обнаружила, что смотрит прямо в открытое левое окно на двух пожилых дам. Она схватилась рукой за опущенное стекло и произнесла, задыхаясь:

— Вы не могли бы меня подвезти? Куда-нибудь поближе к Коббз-Маршу? Я на автобус опоздала. Пожалуйста!

Ее отчаянное «пожалуйста» никак не тронуло даму за рулем. Дама глядела вперед, на дорогу, и хмурилась, потом покачала головой и отпустила сцепление. Но ее спутница, поколебавшись мгновение, посмотрела на Валери, перегнулась через спинку сиденья и открыла заднюю дверцу:

— Садись, быстро! Мы едем в Холт. Можем высадить тебя на перекрестке.

Валери забралась на заднее сиденье, и машина тронулась. Они по крайней мере ехали в нужном направлении, и ей понадобилась всего пара секунд, чтобы составить план действий. От перекрестка у Холта до автобусной остановки идти не больше полумили. Она как раз попадет на свой автобус и проедет одну остановку до «Короны и якоря». Времени вполне хватит: автобус будет еще крутиться по деревням минут двадцать. Дама за рулем впервые подала голос.

— Разве можно ночью просить незнакомых людей тебя подвезти? — сказала она. — А мама твоя знает, где ты и чем занимаешься? Родители в наши дни совсем, видно, разучились справляться с детьми.

«Ну вот, размычалась, корова, — подумала Валери, — ей-то, дуре старой, что за дело, чем я занимаюсь». Она и от учителей в школе не стала бы терпеть таких замечаний. Но пришлось проглотить обиду, хоть грубость — типичная подростковая реакция на критику взрослых — так и рвалась с языка. Надо ведь доехать с этими старыми грымзами до перекрестка. Не испортить им настроения. И она ответила:

— Я должна была успеть на автобус в 9.40. Папа меня просто убил бы, если б знал, что я попутку ловлю. Я б и не просила подвезти, если б вы были мужчиной.

— Очень надеюсь, что это так. И твой папа совершенно прав, что держит тебя в строгости. Времена для молодых девушек сейчас опасные, я про Свистуна уж и не говорю. Где именно ты живешь?

— В Коббз-Марше. Но у меня дядя с тетей в Холте живут. Если вы меня у перекрестка высадите, дядя сможет меня до самого дома довезти. Они рядом с перекрестком живут. Ничего со мной не случится, если вы меня там высадите, правда-правда.

Она солгала и глазом не моргнув, и они так же легко поверили ей. За всю дорогу никто не произнес больше ни слова. Валери сидела, поглядывая на седые, коротко стриженные затылки, следя за движениями рук на руле машины — морщинистых, в старческой гречке. Сестры небось, подумала она, похожи очень. Первого взгляда ей вполне хватило: она успела рассмотреть одинаковые, почти квадратные головы, одинаково упрямые подбородки, одинаково приподнятые брови над сердитыми, возмущенными чем-то глазами. Поругались, видно, решила она: какое-то напряжение чувствовалось между этими двумя, оно словно дрожало в воздухе. Она вздохнула с облегчением, когда та, что сидела за рулем, по-прежнему не произнося ни слова, затормозила у перекрестка. Валери выбралась из машины, пробормотав слова благодарности. Девушка смотрела им вслед, пока машина не скрылась из виду. Эти две женщины были последними, кто видел Валери живой и невредимой. Впрочем, нет. Кроме них, был кто-то еще.

Она присела на обочине и сменила нарядные туфельки на уличные: родители требовали, чтобы в школу Валери ходила в уличных туфлях. Потом с облегчением вскинула на плечо ремень отощавшей сумки и двинулась прочь от Холта к автобусной остановке. Дорога здесь была узкая и темная, без фонарей. Справа по краю стояли деревья, их вершины казались вырезанными из черного картона и наклеенными на усыпанное звездами небо. Слева, по той стороне, где она сейчас шла, дорогу окаймляла неширокая полоса кустов, местами таких густых и высоких, что дорога совсем пропадала в их тени. До сих пор Валери испытывала лишь всепоглощающую радость оттого, что не надо больше беспокоиться, все теперь будет хорошо. Она приедет на том же самом автобусе. Однако, когда она оказалась в непривычной пугающей тишине на темной дороге, где ее шаги звучали так противоестественно громко, ее охватило беспокойство совершенно иного рода: предательски подкрался страх, и Валери неожиданно ощутила в сердце его первые уколы. Теперь, узнанный и признанный, страх завладел всем ее существом и, развернувшись в полную силу, перерос в непреодолимый ужас.