Я познакомился с Софией Леонидис в Египте в конце войны. Она тогда занимала довольно высокий пост в британском дипломатическом представительстве. Сотрудничая с ней как с должностным лицом, я вскоре оценил ее деловые качества, которые способствовали ее продвижению на столь высокий пост, несмотря на ее молодость (в то время́ ей едва минуло двадцать два года).
Располагая чрезвычайно привлекательной внешностью, она обладала трезвым умом и сдержанным чувством юмора, и все это казалось мне просто очаровательным. Мы подружились. Она была прекрасным собеседником и умела слушать, и мы с огромным удовольствием время от времени ходили куда-нибудь поужинать, а иногда потанцевать.
Все было просто и ясно. И только получив назначение на Восток, когда война в Европе близилась к концу, я осознал еще кое-что: я полюбил Софию и хотел жениться на ней.
Я сделал это открытие, когда мы с ней обедали у «Шеперда». Это было не какой-то неожиданностью, а скорее констатацией факта, о котором я давным-давно знал. Я просто посмотрел на Софию новыми глазами, однако все, что увидел в ней, было мне уже очень знакомо. И все, что видел, нравилось мне. Темные, чуть вьющиеся волосы, зачесанные назад, открывали гордый лоб. У нее были живые голубые глаза, маленький квадратный волевой подбородок и прямой носик. Мне нравились ее светло-серый костюм безукоризненного покроя и свежая белая блузка. Было в ней нечто бодрящее и очень английское, что особенно привлекало меня после трех лет, проведенных вдали от родины. «Никто, кроме нее, не смог бы выглядеть настолько по-английски», — подумалось мне. Но когда эта мысль пришла в голову, я вдруг задумался над тем, возможно ли, чтобы у нее был настолько же английский характер, насколько подчеркнуто английской была ее внешность. Возможно ли, чтобы реальность обладала совершенством сценической декорации?
Мне вдруг вспомнилось, что, хотя мы часто и задушевно беседовали, обмениваясь мнениями, обсуждая то, что мы любим или не любим, разбирая по косточкам наших друзей и знакомых, София никогда не упоминала в разговорах ни о своем доме, ни о своей семье. Обо мне она знала все (как я уже говорил, она умела слушать), тогда как я не знал о ней практически ничего. Я предполагал, что у нее самая обычная биография, однако она никогда ничего о себе не рассказывала. И до сего момента я не придавал значения этому обстоятельству.
София спросила, о чем я задумался.
— О тебе, — честно ответил я.
— Понимаю, — сказала она, и это прозвучало так, что не оставалось сомнения в том, что она действительно все понимала.
— Мы, возможно, не увидимся с тобой года два, — сказал я. — Кто знает, когда я вернусь в Англию. Но как только возвращусь, первое, что сделаю, — это приеду к тебе и буду просить выйти за меня замуж.
Она выслушала мои слова без тени удивления. Просто сидела и курила, даже не глядя на меня. В какой-то момент я подумал, что она, может быть, не поняла меня.
— Послушай, — сказал я, — одно знаю твердо: я не должен просить тебя выйти за меня замуж сейчас. В данный момент нельзя предугадать, как все это обернется. Прежде всего ты можешь отказать, и в таком случае я уеду с разбитым сердцем и, вполне возможно, просто, чтобы утешить свое оскорбленное самолюбие, свяжусь с какой-нибудь неподходящей женщиной. Но даже если не откажешь, как нам быть дальше? Пожениться и сразу же расстаться? Или заключить помолвку и настроиться на долгое ожидание? Очень не хотелось бы ставить тебя в такое положение. А вдруг ты полюбишь кого-нибудь другого и будешь чувствовать себя обязанной сохранять «верность» мне? Все последнее время мы жили в какой-то противоестественной лихорадочной спешке, когда все нужно было сделать сегодня, потому что завтра могло не наступить. Браки и любовные связи в последние годы были скоропалительны, но так же быстро и распадались. Хотелось бы, чтобы ты вернулась домой свободной и независимой, огляделась, нашла свое место в новом, послевоенном мире и решила, что ты от него хочешь. Наши отношения, София, должны опираться на прочную основу. Никакой другой основы для брака я не признаю.
— Я тоже, — поддержала меня София.
— Однако при всем этом, — продолжал я, — мне кажется, я имею право сказать тебе, что я… сказать тебе о своих чувствах.
— Но без излишней лирики? — тихо добавила София.
— Дорогая моя, разве ты не поняла, что я отчаянно старался не произнести слов «я тебя люблю»?
Она прервала меня.
— Я все понимаю, Чарльз. И мне нравится твоя забавная манера излагать свои мысли. Ты можешь прийти ко мне, когда вернешься домой… если не передумаешь к тому времени…
Я, в свою очередь, прервал ее:
— В этом можешь не сомневаться!
— Всегда и во всем есть какая-то доля сомнения, Чарльз. Всегда может возникнуть какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, способное нарушить все планы. Начнем с того, что ты обо мне почти ничего не знаешь…
— Я даже не знаю, где именно ты живешь в Англии.
— Я живу в Суинли-Дине…
Я кивнул при упоминании хорошо известного пригорода Лондона, знаменитого своими площадками для игры в гольф, куда съезжались поиграть финансисты из Сити.
— …в маленьком нелепом домишке… — мечтательно добавила она тихим голосом.
Должно быть, на моем лице появилось удивленное выражение, которое очень ее позабавило, и она прочитала до конца всю строчку из детского стишка:
— «И все они жили вместе в маленьком нелепом домишке». Это очень подходит к моей семье. Правда, домишко наш не такой уж маленький. Но явно нелепый — есть в нем и остроконечные шпили на башнях, и древесно-кирпичные конструкции!
— А семья у тебя большая? Есть братья, сестры?
— У меня есть брат, сестра, мать, отец, дядя, его жена, дед, его свояченица и вторая жена деда.
— Боже милостивый! — воскликнул я, несколько ошеломленный этим перечнем.
Она рассмеялась.
— Конечно, в обычное время мы не жили бы все вместе. В этом повинны война и бомбежки… Но мне кажется, — она наморщила лоб, размышляя, — мне кажется, что духовно наша семья всегда была объединена под бдительным оком и заботливым крылом деда. Мой дед — это личность. Ему перевалило за восемьдесят, ростом он всего четыре фута десять дюймов, но любой человек, оказавшийся рядом с ним, тускнеет.
— Он, по-видимому, очень интересный человек, — заметил я.
— Он действительно очень своеобразен. Он грек из Смирны. Аристид Леонидис, — сказала София и добавила с озорным огоньком в глазах: — Он чрезвычайно богат.
— Сможет ли кто-нибудь остаться богатым после того, как закончится эта жуткая война? — с сомнением произнес я.
— Мой дед сможет, — с уверенностью заявила София. — Никакой тактикой выкачивания денег из богатых его не проймешь. Он просто сам выкачает деньги из тех, кто пытается их выкачать из него. Интересно, понравился бы он тебе? — добавила она.
— А ты его любишь? — спросил я.
— Больше всех на свете, — ответила София.
Прошло более двух лет, и я возвратился в Англию. Это были нелегкие годы. Мы переписывались с Софией довольно регулярно. Ни мои, ни ее письма нельзя было назвать Любовными. Это были письма очень близких друзей — в них высказывались идеи и мысли и содержались замечания относительно повседневной жизни. Однако я был уверен, что наше чувство выросло и окрепло. И надеялся, что София думает так же.
Я возвратился в Англию в один из сереньких осенних дней сентября. День клонился к вечеру, и в сгустившихся сумерках листья на деревьях казались золотыми. Изредка налетал игривый ветерок. Из аэропорта я отправил Софии телеграмму:
Только что прибыл. Вечером в девять приглашаю поужинать у «Марио». Чарльз.
Часа через два, сидя с «Таймс» в руках и бегло просматривая колонку «Рождения, бракосочетания и смерти», я неожиданно наткнулся на фамилию Леонидис:
19 сентября, «Три башни», Суинли-Дин. С глубокой скорбью извещаю о кончине на восемьдесят восьмом году жизни Аристида Леонидиса, горячо любимого мужа. Бренда Леонидис.
Сразу же под этим было напечатано еще одно объявление:
В своей резиденции «Три башни», Суинли-Дин, скоропостижно скончался Аристид Леонидис, о чем с глубокой скорбью извещают любящие дети и внуки. Цветы — в церковь св. Элдреда, Суинли-Дин.
Эти два объявления показались мне довольно странными, поскольку производили впечатление совпадения по недоразумению. Однако все мысли мои были о Софии, и я спешно отправил ей вторую телеграмму:
Только что узнал о смерти твоего деда. Соболезную. Сообщи, когда и где мы сможем увидеться. Чарльз.
Телеграмма от Софии застала меня в шесть часов вечера в доме моего отца. В ней говорилось:
