Салли оказалась права и еще в одном отношении: возраст применительно к нему ничего не значил. Наверное, Ван Хорну уже перевалило за шестьдесят, решил Эллери, но он чем-то походил на индейца: вы чувствовали, что его жесткие, черные волосы никогда не поседеют и не поредеют, а сам он не согнется и не станет спотыкаться на каждом шагу. Он всегда будет держаться прямо, выглядеть сильным и неподвластным времени. И умрет, лишь столкнувшись с какой-то иной стихийной силой вроде молнии.
Они беседовали о новом романе Эллери, что, конечно, было лестно его автору, но не сулило никаких открытий. Так что при первом удобном случае Эллери завел разговор на другую тему:
— Да, кстати, Говард рассказал мне о своих приступах амнезии и о том, как они выбивают его из колеи. Лично я не считаю их столь серьезными, но хочу узнать у вас, мистер Ван Хорн, в чем, по-вашему, их причина.
— Я бы и сам желал узнать. — Дидрих положил свою огромную лапу сыну на колени. — Но с этим парнем тяжело иметь дело, мистер Квин.
— Ты имеешь в виду, что я похож на тебя, — откликнулся Говард.
Дидрих улыбнулся.
— Я уже говорила Эллери, что он не идет на контакт с врачами, — пояснила супругу Салли.
— Будь он немного моложе, я бы его хорошенько вымазал дегтем, — пробурчал Ван Хорн. — Дорогая, по-моему, мистер Квин проголодался. Да и я тоже голоден. У нас готов обед.
— Да, Дидс. Я ждала Уолферта.
— Разве я тебе не сказал? Прости, дорогая. Уолф сегодня задержится. И нам незачем его ждать.
Салли торопливо извинилась, а Дидрих повернулся к Эллери:
— У моего брата есть одна скверная холостяцкая привычка. Он никогда не думает о чувствах кухарки.
— Не говоря уже о семье, — заметил Говард.
— Говард не в ладах со своим дядей, да и тот платит ему взаимностью, — хмыкнул Дидрих. — Я не раз доказывал сыну, что он не понимает Уолферта. Мой брат — консерватор по натуре.
— Реакционер, — поправил его Говард.
— Он бережно обходится с деньгами.
— Чертовски прижимист.
— Я допускаю, что в бизнесе с ним порой бывает нелегко, но ведь это не преступление.
— Вот так дядя Уолферт и поступает, отец. Тянет жилы из партнеров.
— Сынок, Уолф стремится к совершенству.
— Надсмотрщик на плантации. А все прочие — его рабы!
— Ты дашь мне закончить? — снисходительно осведомился Дидрих. — Мой брат, мистер Квин, из числа тех, кто требует от служащих беспрекословного подчинения, но, с другой стороны, он и сам работает как вол, куда больше каждого из нас.
— Да он и тридцати двух баксов в неделю не заслуживает за свои труды, — возразил Говард. — Ему бы на себя посмотреть построже.
— Говард, он для нас столько всего сделал, когда стал управлять заводами. Нельзя быть таким неблагодарным.
— Отец, уж тебе-то известно, что, если бы ты на него не надавил, он бы ввел на заводах повышенную норму выработки, нанял бы шпиков — следить за рабочими, отменил бы выслугу лет и уволил бы всех несогласных.
— Что с тобой, Говард? — удивился Эллери. — Ты рассуждаешь как настоящий социалист. Да, ты сильно изменился со времени рю де ля Юшетт.
Говард что-то буркнул в ответ, и все засмеялись.
— А по-моему, Уолферт, в сущности, глубоко несчастный человек, мистер Квин, — продолжил Дидрих. — Я его понимаю, а вот этот щенок, по-видимому, нет. Уолферт — настоящий комок нервов и страхов. Он боится жизни. Вот чему я всегда пытался научить Говарда. Глядеть в лицо трудностям. Не растравлять свои раны, а как-то их залечивать. Хорошо, что я сейчас вспомнил, — не задержись я по делам, уж конечно, разобрался бы в этой ситуации с обедом. Салли!
Салли вернулась в столовую в красивом фартуке поверх платья, и ее лицо сияло улыбкой.
— Это Лаура, Дидс. Она по-прежнему бастует.
— Грибы! — воскликнул Говард. — Бог ты мой, грибы и к тому же Лаура — твоя поклонница, Эллери. В нашем доме настоящий кризис.
— А что там с грибами? — поинтересовался Дидрих.
— Я полагала, будто днем мне все удалось наладить, дорогой, но теперь она заявляет, что не станет подавать мистеру Квину бифштекс без грибного соуса, а грибы у нее не получились.
— Да забудь ты о грибах, Салли! — заорал Дидрих. — Я сам проверю этот бифштекс.
— Нет, останься здесь, сиди спокойно и пей свой коктейль, — сказала Салли, поцеловав мужа в макушку. — Бифштекс у нее вышел просто изысканный.
— Вот штрейкбрехер, — не удержался Говард.
Салли снова отправилась на кухню, на ходу бросив на него выразительный взгляд.
* * *
Обед подействовал Эллери на нервы, и он никак не мог понять почему. Ведь это был отлично сервированный и вкусный обед, поданный в столовой, где громадный камин переговаривался с горящим углем и царственно плевался. Эллери обратил внимание на большой фарфоровый сервиз, расписанный каким-то гурманом, — с буйно распустившимися лепестками цветов, — с серебряными вилками, ножами и ложками, которые явно выковал Вулкан из мира искусства. Дидрих смешал свой салат в колоссальной деревянной миске — ее могли выдолбить только из сердцевины секвойи. На десерт им подали нечто невероятное, названное Салли «австрийским пирогом». Бесспорно, это прапрадедушка всех прочих домашних пирогов, простодушно подумал Эллери, — до того он был велик и начинен разнообразной смесью. Беседа заметно оживилась.
Однако в ней улавливался подтекст. А ему он был не вполне ясен. Разговор получился не менее насыщенным, чем обеденные блюда. Эллери узнал множество интересных подробностей о юности братьев Ван Хорн и начале их деятельности. Дидрих и Уолферт поселились в Райтсвилле еще мальчишками, сорок девять лет назад. Их отец был странствующим проповедником-евангелистом и прошел огонь, воду и медные трубы, перебираясь из города в город и грозя грешникам вечным проклятием.
— Он не сомневался в своих предсказаниях, — усмехнулся Дидрих. — Помню, как мы с Уолфертом дрожали от страха, если он входил в раж. Могу поклясться, что его глаза загорались алым пламенем, когда он громовым басом оглашал свои проповеди. А борода у него была длинная, черная и всегда с каплями слюны. Он и нам сулил адские муки, а порой хлестал нас плетками. От Ветхого Завета он получал куда больше удовольствия, чем от Нового. Я считал его похожим на Иеремию или на старого Джона Брауна, но теперь понимаю, что такое сравнение не делает чести им обоим. Папа верил в Бога, которого можно увидеть и ощутить, — особенно ощутить. И лишь когда я вырос, до меня дошло, что отец создал Бога по своему образу и подобию.
Райтсвилл был простой остановкой на пути евангелиста к спасению души, однако он до сих пор здесь, сказал Дидрих. Покоится на кладбище в Твин-Хилл. Он замертво упал от апоплексического удара во время проповеди в Лоу-Виллидж.
Семья евангелиста Ван Хорна осталась в Райтсвилле. Нужно быть необыкновенным человеком, рассудил Эллери, чтобы подняться из Лоу-Виллидж на вершину Норд-Хилл-Драйв и опять спуститься в Лоу-Виллидж за своей женой.
И почему Говард так мало рассказывал об истории своей семьи?
— Мы оказались в опасной близости к беднейшим горожанам. Уолф стал работать в бакалейном магазине Эймоса Блуфилда. А я не смог устроиться ни к Эймосу, ни куда-либо в закрытое помещение. И нанялся рабочим на железную дорогу.
Салли очень аккуратно налила им кофе из серебряного кофейника. Разумеется, ее беспокоила не автобиография мужа: она гордилась Дидрихом, и в этом нельзя было ошибиться. Нет, Салли тревожил Говард, сидевший за продолговатым столом наискосок от нее. Она ощущала его полунасмешливое молчание, когда он играл с вилкой для десерта и делал вид, будто внимательно слушает отца.
— Все шло своим чередом, шаг за шагом. Уолферт был честолюбив — по вечерам он учился на курсах для бухгалтеров, администраторов в сфере бизнеса и финансистов. Я тоже был честолюбив, но по-своему, иначе. Общался с массой людей, узнавал из книг разные сведения и жадно читал при малейшей возможности. Я до сих пор так читаю. Но вот что любопытно, мистер Квин. Если не считать технической литературы, то, кроме отцовской Библии, Шекспира и нескольких исследований по психологии, я не находил в книгах ни единого слова, которое мог бы прямо применить к своей жизни. А зачем, спрашивается, изучать что-либо, если это не помогает тебе жить?
— Вопрос известный и часто обсуждавшийся, — улыбнулся Эллери. — По-видимому, мистер Ван Хорн, вы согласны с Голдсмитом, полагавшим, будто книги почти ничему не способны нас научить. И с Дизраэли, называвшим книги проклятием рода человеческого, а изобретение книгопечатания — величайшим несчастьем, постигшим людей за все века.
— На самом деле Дидс не верит тому, что говорит, — заметила Салли.
— Нет, я верю, дорогая, — запротестовал ее супруг.
