Смуглый, полный, низенький человек, которого, казалось, чем-то до предела нашпиговали и покрыли жирным лаком, в огромном возбуждении большими прыжками мчался по сцене.
— Что вы здесь делаете? — вопросительно уставился он на Базиля. — Я — Мильхау, продюсер, и должен попросить вас как можно скорее убраться со сцены. Рабочие из-за вас не могут повернуть сцену и помен…
Он осекся и, не отрываясь, смотрел на ручку ножа, торчащую из груди Владимира.
— Что это? А? Розыгрыш?
— Нет. Все на самом деле.
— Боже мой! — взвыл Мильхау, выламывая свои пухлые ручки.
— Кто этот актер? — спросил Базиль.
— Какой он актер! Он — не актер! Боже мой!
— Тогда кто же он? И что ему было здесь нужно?
— Не знаю.
Базиль начинал терять терпение.
— Вы утверждаете, что вы продюсер пьесы, в которой вот этот человек играл роль Владимира, одновременно вы уверяете, что он — не актер и что вы даже не знаете, кто он такой!
— Совершенно верно! — подтвердил Мильхау. — Я понимаю, что это звучит глупо. Но я могу все объяснить. У Владимира по пьесе нет никаких реплик. И ему не нужно ничего и никого играть. Он должен просто тихо лежать в глубине сцены в полутьме и изображать мертвого. Зачем для этого быть актером? Совсем не актеры играли в подобных обстоятельствах в других театральных постановках и даже в кино! Поэтому его имя и не упоминается в программке. Когда Сара Бернар играла Федору в Париже, то роль Владимира, если вы можете назвать это ролью, обычно играли ее друзья, которые вовсе не были актерами. Представляете, однажды на кровати во время спектакля весь первый акт пролежал сам Эдуард VII, и никто во всей публике не узнал английского монарха! Золотая молодежь и Париже устраивала грандиозные скандалы и даже драки из-за права получить у всех на виду поцелуй Бернар на сцене — почувствовать пронизывающее возбуждение подмостков, практически ничего не делая. Когда Ванда узнала об этом, она захотела пригласить одного из своих поклонников сыграть роль Владимира на премьере. Я ничего не имел против. После нашего разговора я напрочь позабыл об этом. Во время репетиций мы обходились манекеном. Думаю, что она пригласила его, но, говорю вам, как перед богом, я понятия не имею, что это за человек!
Глава четвертая
Реплика в сторону
Огромные руки-стрелки на циферблате часов на небоскребе, прославляющие тилберский чай, показывали десять часов пятьдесят минут, когда длинный черный лимузин свернул с Бродвея на 44-ю Западную улицу. Толпа была настолько густой, что автомобиль полз, как черепаха, проталкиваясь вперед на дюйм-два после каждой вынужденной остановки. Конный полицейский, свесившись с седла, заорал на шофера: «Что, тебя не касается?» Но он мигом осекся, стремительно приложив ладонь к козырьку фуражки, когда бледный луч от уличного фонаря упал на строгий профиль человека на заднем сиденье. «Сюда, инспектор!» Он пришпорил лошадь, грубо осадил толпу, освобождая место для проезда. Автомобиль остановился у самого начала переулка. Дверца открылась, и хорошо сложенный, крепко сбитый, высокий, отвечающий всем профессиональным требованиям нью-йоркской городской полиции человек вышел на тротуар. Его глаза живо забегали, внимательно изучая переулок, дома и гудящую толпу. Затем, словно еще сильнее сгорбившись под тяжестью свалившейся на него новой ноши, инспектор Фойл зашагал вниз по переулку, направляясь прямо к служебному входу Королевского театра.
Возле входа его встретил молоденький лейтенант из криминального отдела и лично проводил на сцену. Занавес был поднят, театр пуст. Ярко освещенная огнями рампы сцена вместе с двумя рядами ослепительных фонарей над головой казалась явным абсурдом — как будто все здесь было приготовлено для второго акта какого-то затасканного детектива. Помощник эксперта по судебной медицине склонился над неподвижной фигурой человека, лежащего на кровати в алькове, в глубине декораций. Сидящий за столом на переднем плане полицейский что-то стенографировал в своем блокноте. Дактилоскопист суетился со своими линзами и различными трубочками возле серебристого самовара, у набора чайных чашек из севрского фарфора. Полицейский-фотограф настраивал камеру, направляя ее из-за кулис на сцену. Несколько сыщиков сличали план декораций, выполненных художниками, с архитектурным планом здания, внимательно изучая каждый квадратный сантиметр настоящего и бутафорского дерева.
Когда инспектор Фойл проходил через дверь в театр с улицы, то туда же прошмыгнула, жужжа, жирная муха. Теперь она совершала ленивые круги над сценой и, казалось, тоже была занята изучением сцены, причем делала это самозабвенно, с каким-то почти научным интересом, почти так же, как делали это люди, находившиеся в театре.
Не снимая ни пальто, ни шляпы, инспектор Фойл сел в кресло перед «очагом», где Федора ожидала Владимира в первом акте. Сгорбившись, опустив подбородок на грудь, он с безразличным видом выслушивал устный доклад лейтенанта.
— Значит, в театре так никто и не смог опознать Владимира?
— Никто.
— Где в данный момент находится мисс Морли?
— Служанка отвела ее в артистическую. Когда мы прибыли сюда, мисс Морли здесь уже не было. У нее сейчас доктор. Все остальные — в кабинете Мильхау.
— Это все?
— Да, сэр. Кроме одного. Какой-то свидетель утверждает, что знает вас лично. Его имя вроде как… Биллингз. — Лейтенант заглянул в свой блокнот. — Простите, сэр. Уилинг. Доктор Базиль Уилинг. Я не обратил на него особого внимания и запер вместе с другими в кабинете Мильхау. Знаете, в подобных переделках всегда найдется какой-нибудь ушлый парень, который непременно заявит, что он ваш лучший, самый близкий друг, а может, даже самого Верховного комиссара. Но потом, как всегда, выясняется, что когда-то, лет этак двадцать назад, он сидел рядом с вами на бейсбольном матче.
— Вы, я вижу, новичок в отделе криминалистики?
— Меня перевели сюда из отдела по борьбе с наркоманией.
— Ничего. Скоро вы узнаете, что в нашем деле доктор Уилинг — просто незаменимый человек, которого всегда полезно иметь под рукой, когда сталкиваешься с трудным делом. Между прочим, он один из помощников окружного прокурора по судебно-медицинским расследованиям. Приведите его сюда. И немедленно.
Лейтенант густо покраснел и скрылся за кулисами. Вскоре они с Базилем шли рядом по сцене, оживленно разговаривая.
— Если бы вы мне сказали сразу, что служите в управлении окружного прокурора… — мямлил незадачливый юный детектив.
— Вначале я и хотел так поступить. Но потом понял, что стоит мне произнести эти слова, как все свидетели в моем присутствии тут же проглотят язык и следствие зайдет в тупик с самого начала. Вот я и решил сыграть роль человека-невидимки.
Фойл приказал лейтенанту собрать все вещи Владимира, а затем, пожав руку Базилю, слабо улыбнулся и спросил:
— Как вы думаете, доктор, чьих же рук это дело?
— Не рановато ли задавать такой вопрос? — ответил Базиль. Он взял шляпу и пальто из рук билетерши, бросил их на диван, сел. — Вы переоцениваете мои способности, и инспектор.
— Отнюдь нет. Ведь у вас — редчайший дар видеть то, чего не замечают другие. Где вы сидели во время первого действия?
— В четвертом ряду, как раз в центре.
— Боже, значит, вы сидели почти на сцене?!
Фойл встал и уставился на Базиля.
— Насколько мне известно, у вас отличное зрение. К тому же вы — медик. Как же вы не сумели разглядеть на таком близком расстоянии, что Владимир на самом деле умирает?
— Вы, инспектор, недооцениваете убийцу, — Базиль вытащил портсигар. — Коль я теперь на сцене, а не в зале, то, надеюсь, могу закурить?
Фойл пожал плечами.
— Обратитесь к пожарникам. Это — не моя забота. Насколько мне известно, в театре сцена — это единственное место, где разрешается курить.
Базиль зажег сигарету и глубоко затянулся.
— Подумать только, как помогает! Не могу себе представить, как актеры ухитряются соблюдать запрет и не курить за сценой? И так каждый вечер! Чудовищно!
Он придвинул к себе одно из севрских блюдечек, намереваясь использовать его в качестве пепельницы. Устроился поудобнее на диване, откинувшись на спинку.
— Это преступление было подготовлено изобретательным человеком.
— Что вы имеете в виду?
— По пьесе Владимир должен умирать на протяжении всего первого акта. У него нет ни одной реплики, ни одного жеста. Он должен просто лежать на кровати в своей спальне в глубине сцены. Единственный источник света в алькове — горящая свеча перед иконой на сцене. Кроме того, там установлена лампадка из красного стекла. Свет от свечи отбрасывает загадочные, пляшущие тени, а красноватый свет не отличается особой яркостью. Кроме того, Владимир еще и загримирован под умирающего — у него сине-белое лицо, голубые тени возле глаз и рта, серые губы. Он должен был выглядеть так, как выглядит изнуренный болью человек, едва пребывающий в сознании. Теперь вам легко понять, какую уникальную, поистине единственную возможность давал весь этот «антураж» убийце. Никто, ни один человек, где бы он ни сидел в зале — четвертом ряду или в каком-либо ином месте, — не в состоянии определить, в какой именно момент выражение боли и изнеможения на лице Владимира перестало быть искусственным, актерским, и стало, так сказать, совершенно реальным. Никто не в состоянии сказать, когда его лицо, под маской жирного грима, действительно побледнело от полученной смертельной раны…
