— Да, я знаю, — сказала Мэдж. — А Люси — это прямо грозное явление природы. Сегодня утром она мне сказала, что я могу быть сколько угодно грубой, пока живу здесь.
Генриетта сразу поняла и кивнула.
— Конечно, это из-за твоего магазина.
— Да. Когда проводишь день за днем в чертовой комнатушке и надо быть вежливенькой со всякими нахалками, величать их «мадам», стаскивать им платья через голову и с улыбкой глотать любую дерзость, какую им заблагорассудится ляпнуть, — тут, пожалуй, захочешь ругаться и грубить! Знаешь, Генриетта, я всегда удивляюсь, отчего это люди считают, будто идти «в услужение» унизительно, а вот работать в торговле — превосходное занятие для независимых натур. В магазине сносишь такое высокомерие, какое не снилось Гад-жену или Симмонс, или любому порядочному слуге.
— Наверное, это гадко, дорогая. Я от души желаю тебе менее превосходного и независимого способа зарабатывать на жизнь.
— Как бы там ни было, Люси — ангел. И я буду великолепно груба со всеми в этот уик-энд.
— А кто приедет? — спросила Генриетта, разделавшись с машиной.
— Кристоу собирались.
Мэдж выдержала паузу и продолжала:
— Эдвард недавно приехал.
— Эдвард? Как славно. Я вечность его не видела. Кто-нибудь еще?
— Дэвид Энгкетл. И ты, по словам Люси, окажешься полезной. Ты будешь не давать ему кусать ногти.
— Это, наверное, не для меня, — сказала Генриетта.
— Не люблю мешать людям, а тем более надзирать за их привычками. Как Люси выразилась дословно?
— Смысл был именно таков. Да, а еще у него появился кадык.
— В связи с этим от меня ничего не ожидают? — встревоженно спросила Генриетта.
— И что ты должна быть мила с Гердой.
— Будь я Гердой, как бы я ненавидела Люси!
— А завтра к ленчу ожидается некто, распутывающий преступления.
— Надеюсь, мы не затеем игру в убийство?
— Не думаю. По-моему, это просто гостеприимство.
Голос Мэдж чуть изменился.
— К нам идет Эдвард.
«Милый Эдвард», — подумала Генриетта с внезапным сердечным волнением.
Эдвард Энгкетл был очень высок и худ. Улыбаясь, он подошел к девушкам.
— Привет, Генриетта! Я тебя больше года не видел.
— Здравствуй, Эдвард.
«Какой Эдвард приятный! Мягкая улыбка, морщинки в углах глаз. И вся его трогательная угловатая фигура… Боже, как я рада его видеть!» — подумала Генриетта.
После трапезы Эдвард сказал Генриетте:
— Пойдем прогуляемся?
У Эдварда был свой способ прогуливаться — медленно брести.
Тропа уводила за дом, извиваясь среди деревьев. «Совсем как роща в Айнсвике», — подумала Генриетта. Милый Айнсвик, как хорошо им было там! Она заговорила с Эдвардом об Айнсвике. Стала раскручиваться лента воспоминаний.
— А помнишь нашу белку? С покалеченной лапкой. Мы еще держали ее в клетке, пока лапа не зажила.
— Еще бы! У нее было такое смешное имя — надо же, забыл.
— Чамли-Марджорибэнкс!
— Точно!
Оба они рассмеялись.
— А старая мисс Бонди, домоправительница, всегда говорила, что белка когда-нибудь удерет по дымоходу.
— А мы еще сердились…
— Но так оно и случилось.
— Она все сама и устроила, — сказала Генриетта уверенно. — Она вложила эту мысль в белкину голову. Скажи, Эдвард, все осталось таким же? Или изменилось? Мне всегда кажется, что там все, как прежде.
— Почему бы тебе не проверить самой? Ты давным-давно не была там.
— Да, верно.
«Как, в самом деле, — подумала она, — я могла прожить столько времени без Айнсвика? Дела, увлечения, новые знакомства…»
— Ты же знаешь, что всегда была бы желанной гостьей.
— Как ты добр, Эдвард!
«Милый Эдвард со своей трогательной угловатостью!»
Помолчав, он сказал:
— Я рад, что ты любишь Айнсвик.
— Айнсвик — прелестнейшее в мире место, — мечтательно отозвалась она.
Длинноногая девчонка с растрепанной каштановой гривой… счастливая девочка и знать не знавшая, что жизнь готовит для нее… девушка, любившая деревья…
Быть счастливой и не подозревать об этом! «Вот бы вернуться», — подумалось ей. Вслух же она вдруг сказала:
— А Игдразиль[4] все стоит?
— Его сожгло молнией.
— Ах, нет, нет!.. Неужели Игдразиль?
Она была поражена. Игдразиль — такое имя она дала большущему дубу. Если уж Игдразиль был повержен богами, значит, ничего незыблемого нет. Лучше уж не возвращаться.
— Ты помнишь свой особый знак — «знак Игдразиль»?
— А, смешное дерево, не похожее ни на одно дерево на свете? Да, я вечно рисовала его на клочках бумаги. И продолжаю рисовать, Эдвард! На промокашках, телефонных книгах, на табличках для бриджа. Я делаю это машинально, стоит мне задуматься. Дай-ка карандаш.
Он протянул ей блокнот с карандашом, и она, улыбаясь, набросала забавное дерево.
— Да, — сказал он, — это Игдразиль.
Они дошли почти до конца тропы. Генриетта села на поваленный ствол. Эдвард опустился рядом.
Она глядела сквозь кроны.
— А тут слегка похоже на Айнсвик. Своего рода карманный Айнсвик. Я иногда думаю, уж не потому ли Люси с Генри поселились здесь? Тебе так не кажется?
— Возможно.
— Никогда нельзя сказать, что у Люси на уме… Ну, а ты, Эдвард, чем занимался все это время, что мы не виделись?
— Ничем, дорогая.
— Боже, какое самоуничижение!
— Деятельность никогда не была моей сильной стороной.
Она бросила на Эдварда быстрый взгляд. Что-то необычное послышалось ей в его тоне. Но он глядел на нее спокойно. И опять Генриетта почувствовала прилив глубокого волнения.
— Возможно, это мудро, — сказала она.
— Мудро? Что?
— Отрешиться от деятельности.
Эдвард ответил медленно, подбирая слова:
— Так странно это слышать от тебя, Генриетта. От тебя, такой благополучной.
— Ты считаешь меня благополучной?
— Да, дорогая. Ты принадлежишь искусству. Ты должна гордиться своим талантом. Не можешь не гордиться.
— Ясно, — сказала Генриетта. — Многие мне так говорили. Они не понимают, не понимают азов моего ремесла. И ты не понимаешь, Эдвард. Как будто стоит вознамериться изваять что-нибудь — и вот, пожалуйста. Нет, образ овладевает тобой, мучает, преследует, так что рано или поздно сдаешься на милость ему и тогда, ненадолго, обретаешь покой, пока все не начинается сначала.
— А ты хочешь покоя?
— Временами мне кажется, что покоя я хочу больше всего на свете.
— Ты могла бы его иметь в Айнсвике. Ты снова стала бы там счастливой. Даже… даже если бы тебе пришлось терпеть меня. Ну как, Генриетта? Почему бы тебе не переехать в Айнсвик, не сделать его своим домом? Он всегда ждет тебя, ты же знаешь.
Генриетта медленно повернула лицо к нему.
— Ты очень нравишься мне, Эдвард. Из-за этого мне так тяжело продолжать говорить «нет».
— Это и есть твое «нет»?
— Прости.
— Ты уже говорила мне «нет» и раньше, но сейчас… в общем, я подумал, что ответ мог быть другим. Сегодня ты счастлива, Генриетта, ты не будешь это отрицать.
— Мне было очень радостно.
— Даже твое лицо — оно моложе, чем было утром.
— Я знаю.
— И ведь мы оба были счастливы, говоря об Айнсвике, думая о нем. Разве тебе не ясно, что это означает, Генриетта?
— Скорее, тебе не ясно, что это означает. Всю эту прогулку мы жили в прошлом.
— Прошлое иногда — прекрасное место для обитания.
— Вернуться туда не дано. Единственное, что никому не дано.
Несколько минут он молчал, потом сказал спокойным, ровным голосом:
— В сущности, ты подразумеваешь, что не выйдешь за меня из-за Джона Кристоу.
Генриетта не ответила, и Эдвард продолжал:
— Это так, ну разве нет? Не будь на свете Джона Кристоу, ты бы стала моей женой.
— Я не представляю себе жизни без Джона Кристоу, — резко ответила она. — Тебе следует это понять!
— Раз так, что мешает ему развестись, чтобы вы могли соединиться?
— А Джон и не собирается. И неизвестно, захотела ли бы я стать его женой, если бы он и сделал это. У тебя совершенно неверные представления о нас.
Задумчиво, словно размышляя вслух, Эдвард сказал:
— Джон Кристоу. В этом мире слишком много Джонов кристоу.
— Ты неправ. Очень мало людей, подобных Джону.
— Прекрасно, если это так. На мой взгляд, по крайней мере, — он поднялся. — Нам лучше вернуться.
Когда они сели в машину, а Льюис закрыла парадную дверь дома на Харли-стрит, Герда ощутила, как боль изгнания пронзает ее. Хлопок двери был последней каплей. Обратного пути нет — а впереди этот жуткий уик-энд. А ведь дома гора дел, которые нельзя оставлять… Закрыла ли она кран в ванной? И счет из прачечной. Она его положила… вот только куда? Хорошо ли оставлять детей с мадемуазель? Она ведь такая… такая… Будет ли Теренс, например, хоть изредка делать что-нибудь из того, что велит мадемуазель? У французских гувернанток, видимо, никогда не бывает авторитета.
