— Женитесь на мадам Галлар!
— Что?!
— Прошу прощения, — извинился я. — Поверьте, эти слова вырвались у меня непроизвольно.
— О-о! Я на вас вовсе не сержусь… Я уже подумывал и сам. Мы вернемся к этой теме позже.
Священник хлопал в ладоши, собирая присутствующих. Он указал место, отведенное за столом каждому из нас. Ему же надлежало занять почетное место председателя. Справа от него сидел Нерис, вице-председатель. Слева уселся Жюмож. Напротив него, на другой стороне стола, находилось место покойного. Всем своим видом изображая беззаботное, доброе настроение, я выбрал место справа от Миртиля. Этот прибор, этот пустой стул производили на сотрапезников неприятное впечатление. Но очень скоро разговор оживился. Еда была превосходной, солнечный свет разливался по залу. Реплики становились все более жизнерадостными. Подшучивали над аппетитом Жюможа, но тот не обижался. И почти совсем забыли о лице Нериса, а между тем… Это были глаза Миртиля, которые жили и задерживались на каждом из нас. Стоило встретиться с их взглядом, как сразу приходилось отводить свой. Было почти невозможно выдержать его, не испытывая при этом невыносимого чувства неловкости, словно встретился глазами с мертвецом.
Вдруг Мусрон необдуманно спросил:
— А где похоронили Миртиля?.. О-о! Извините!
И поскольку остальные взглянули на него сурово, он поправился:
— Я хочу сказать, где бы его похоронили, если бы все произошло иначе?
— На кладбище Тиэ… — сказал я. — Там есть то, что называется «Квадрат казненных». Не спрашивайте меня больше ни о чем. Я не знаю этого места и весьма надеюсь, что мне никогда не придется там побывать.
— А на крестах помечены имена осужденных? — обеспокоенно спросил священник.
— Там нет крестов, господин кюре. Нет каменных надгробий. Простые холмики — и только.
От моих слов повеяло холодом.
— Ему лучше здесь… с нами, — шутил подвыпивший художник.
— Но разве запрещено, — продолжал расспрашивать священник, — дать им более пристойную могилу?
— Нет, родственники имеют право спустя некоторое время перезахоронить тело куда им заблагорассудится.
— В случае с Миртилем такого вопроса не возникает, по счастью!
Эти слова произнес Нерис устами Миртиля, а сейчас он улыбался улыбкой Миртиля!
Кашлянув в свою салфетку, Мусрон коснулся моего локтя и шепнул:
— А нельзя ли в следующий раз оставлять его у себя в комнате? Или посоветовать ему молчать. От его голоса мне становится не по себе.
Марек жестом попросил слова. Он хотел напомнить своим пациентам, что они не должны пока покидать Париж или его ближайшие пригороды без разрешения. Еще несколько месяцев им надлежит каждую неделю показываться врачу, а при малейшем тревожном симптоме вернуться в клинику под его наблюдение. Симона Галлар улыбнулась мне с видом заговорщицы и подняла бокал за здравие профессора. К ней сразу же присоединился Эрамбль, который что-то шептал ей на ухо все время, пока длилась трапеза. Шум голосов усиливался. Мусрон предложил сыграть нам на саксофоне. Он был не лишен таланта, с которым все его поздравляли, потом Нерис и Жюмож стали из-за чего-то пререкаться, а в это время Мусрон поведал мне, что рассчитывает серьезно обратиться к музыкальным занятиям. После операции у него значительно улучшилось дыхание. А звук, объяснял он, в первую очередь зависит от дыхания. При очень хорошем звучании саксофонист почти наверняка может записать пластинку… А с этого момента перед ним откроется перспектива!
— Но… как же занятия? — возразил я.
— Никакой проблемы. Занятия проходят днем, а сакс — по вечерам.
— Да вы себя угробите!
— Только не теперь, когда у меня внутри это! — сказал он, колотя себя в грудь.
Он наполнил стакан и залпом его осушил. Я заметил, что все они были перевозбуждены, словно теперь, когда опасность миновала, готовились начать жизнь сначала. Вплоть до Жюможа, который говорил на слишком повышенных тонах. Когда настало время расставаться, все они взволнованно обнимали друг друга, обещая перезваниваться и оказывать в случае чего всяческую поддержку.
— Я думаю, мы чуточку под хмельком, — сказал мне священник. — Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Я подвез его в Ванв. Он много говорил, пытаясь мне доказать, что, пересаживая человеку орган, тем самым изменяешь ему судьбу, поскольку изменяются его наклонности. Он философствовал, с трудом ворочая языком, и в конце концов уснул, положив голову мне на плечо.
Я устал, и, откровенно говоря, мне уже начинало надоедать это сборище, странные признания и бессвязные речи. Я решил договориться о двухдневном отпуске. Ни звонков по телефону, ни клиники. Буду жить как все: ходить по вечерам в кино, кафе. Еще на площадке я услышал звонки телефона. Это оказался Андреотти.
— Знаете, что произошло, Гаррик? Режина Мансель, любовница Миртиля… Вы меня слышите?.. Хорошо. Вчера ее выпустили из тюрьмы.
— Уже?
— Представляете себе? Она схлопотала два года за хранение краденого… по-моему, все эти данные фигурируют в вашем досье… словом, она уже на свободе и теперь хочет знать, где похоронен Миртиль, чтобы пойти и помолиться у него на могиле. Представляете?
— Но у него нет могилы!
— То-то и оно. Надо ей внушить, что Миртиль похоронен в Тиэ. Что поделаешь! У нас нет выбора!
О том, чтобы сказать ей правду, не может быть и речи!
— Ну что ж. Согласен с вами… но я…
— Минуточку, Гаррик, я прошу вас ее сопровождать. Мы не можем допустить, чтобы она пошла на кладбище одна… Она станет расспрашивать смотрителей… Нет, нет! Нужно, чтобы кто-то показал ей место… понимаете… какое-нибудь. Короче, вы должны внушить ей доверие, она посмотрит, помолится, сделает, что пожелает, и оставит нас в покое, по крайней мере, я на это надеюсь.
— Какая она из себя?
— Хороша собой, статная блондинка…
— Да нет, по характеру.
— Чего не знаю, того не знаю. Режина наверняка особа решительная и, похоже, очень любила Миртиля. Когда она утверждает, что понятия не имела, чем занимается ее любовник, — это вранье, сами понимаете. Всем, кто следил за следствием по этому делу, ясно, что она была в курсе.
— А она не попытается затеять скандал?
— Совершенно. При условии, что она ни о чем не догадается. Так что напустите на себя соответственный вид и запудрите ей мозги. Это главное!
— По правде говоря, господин префект, я начинаю находить свою миссию тяжелой.
— Знаю, Гаррик, знаю… Но вы подошли к концу ваших испытаний. Еще чуточку мужества.
— И когда же я должен повести ее в Тиэ?
— Хотя бы завтра… Чем раньше, тем лучше, поверьте моим словам. Режина будет вас ждать в привратницкой префектуры… в десять утра.
— А что, если она потребует труп, чтобы перезахоронить?
— Тут надлежит вмешаться вам. Отговорите ее от такого намерения. Дайте ей понять, что страница перевернута… Мы ей поможем… если она проявит благоразумие… Я вам полностью доверяю, Гаррик. Во всяком случае, существует закон о сроках перезахоронения, который дает нам возможность… потянуть время и придумать выход из создавшегося положения… А как там у наших бывших пациентов? Все путем?
Я вкратце рассказал ему о последних событиях. Создание содружества его очень позабавило.
— Право же, мне не до смеха, господин префект.
— Вот и напрасно, дорогой мой друг… Заметьте, мне тоже. Но вы принимаете это дело слишком близко к сердцу… Да-да… Я чувствую, как вы серьезны, как напряжены… Разумеется… я ставлю себя на ваше место. Особенно завтрашняя неприятная обязанность — в ней нет ничего забавного. Но это последний эпизод. Теперь все они вне опасности, и с ними ничего больше не может приключиться. А через полгода мы обнародуем правду. А возможно, даже раньше. Будем оптимистами, дорогой мой Гаррик. Мужайтесь. И, пожалуйста, звякните мне завтра. Доброй ночи.
Я был в бешенстве. Вменить мне в обязанность ломать комедию перед какой-то шлюхой! Еще немного — и я послал бы письмо с просьбой об отставке. А на следующий день, в десять утра, входил в полицейскую префектуру.
У меня был вид осужденного.
По наивности я полагал, что встречу по меньшей мере Золотую Каску,[7] возможно, из-за выражений, употребленных в рапорте: «девица Мансель», «подсудимая», «любовница Миртиля»… Была подозрительной уже одна ее профессия: натурщица. Мы-то знаем, что за этим кроется. Вот почему в присутствии Режины я стал что-то лепетать, как школьник. Она была красива и выглядела достойно в своем темном костюме отличного покроя. Я имел дело с женщиной, которую обидели, и она сразу дала мне понять, что я — обидчик или, по крайней мере, принадлежу к стану притеснителей. Блондинка с волосами теплого медового оттенка, она была очень хороша, но ее темно-синие глаза воительницы, твердо решившей не складывать оружия, пригвождали меня на расстоянии, разглядывали со своего рода презрением. На мое приветствие она ответила сухим кивком головы и села в машину, проявляя всяческую сдержанность. Ее профиль был чуточку простоват из-за слегка вздернутого носа, но прическа — умело закрученная на затылке коса — сглаживала этот недостаток и подчеркивала чистоту линий. Ее духи довершали впечатление, что она опасна. За какие-то сутки Режина вновь обрела свой прежний, дотюремный облик.
