— Постарайтесь ни в коем случае не входить в эту комнату, — сказала она моей матери. — Вы сами понимаете, речь идет о здоровье вашей младшей внучки. Я принесла с собой электроплитку и все необходимое. Ни о чем не беспокойтесь.
Несколькими минутами позже в коридоре за кухней я наткнулся на зареванную мать: она не хотела плакать на глазах у прислуги и тем более у меня.
— Что с тобой?
— Ничего.
— За Анной Мари будет прекрасный уход.
— Да.
— Данбуа уверяет, что опасности нет, а он так не скажет, если есть хоть малейшее сомнение.
— Знаю.
— Чего же ты плачешь?
— Я не плачу.
Бедная мама! Она уже знала, что в дом вошла более сильная воля, перед которой ей с первого же дня придется отступить.
Вы скажете, господин следователь, что я нарочно выискиваю смешные подробности. Но знаете, что, на мой взгляд, оказалось для матери самым болезненным? Электроплитка, которую другая предусмотрительно захватила с собой.
Другая подумала обо всем, понятно? Ей никто не был нужен. Она не желала ни от кого зависеть.
Это произошло на вторую ночь. Арманда, конечно, постучала, но ответа не услышала. Тогда она не повернула настенный выключатель, а сразу зажгла ночник у изголовья кровати, словно комната давным-давно была ей знакома. Я смутно почувствовал, что меня трогают за плечо. Сон у меня каменный. Волосы ночью растрепываются, отчего лицо кажется еще шире. Мне всегда жарко, и кожа наверняка блестела.
Когда я открыл глаза, Арманда в белом халате и косынке сидела у меня на кровати.
— Не волнуйтесь, Шарль, — невозмутимо сказала она. — Мне просто надо с вами поговорить.
В доме слышалось что-то вроде мышиного топота — несомненно это мать: она почти не спит и сейчас, конечно, настороже.
Арманда впервые назвала меня по имени. Правда, она долго вращалась в среде, где люди быстро сходятся.
— Не бойтесь: Анне Мари не хуже.
Халат Арманда надела прямо на белье, и местами он обрисовывал ее формы.
— Анри, разумеется, превосходный врач, и мне не хотелось бы обижать его, — продолжала она. — Я только что имела с ним обстоятельный разговор, но он, кажется, мало что понял. Он слишком остро переживает свою ответственность, тем более — перед коллегой…
Я дорого дал бы за возможность пройтись расческой по волосам и прополоскать рот. Но мне пришлось остаться под одеялом: пижама была слишком измята. Арманда догадалась налить мне стакан воды и предложить:
— Сигарету?
Сама она тоже закурила.
— В Швейцарии мне случилось ухаживать за дочкой наших соседей — дифтерит, как у Анны Мари. Это чтобы вы знали, почему я немного разбираюсь в таких вещах.
Кроме того, у нас с мужем была куча знакомых медиков, в том числе известных профессоров, и мы целыми вечерами обсуждали с ними…
Мать, видимо, перепугалась. Я различил ее серый силуэт в рамке незапертой двери на фоне совсем уж темной лестничной площадки. Она была в халате, волосы накручены на бигуди.
— Не тревожьтесь, мадам. Мне просто понадобилось проконсультироваться у вашего сына, как давать лекарства.
Мать смотрела на наши сигареты, струйки дыма от которых смешивались в ярком ореоле ночника. Уверен, что больше всего ее задело именно это. Мы курили вдвоем на моей постели в три часа ночи!
— Извините, я не знала. Услышала шум, думаю, пойду посмотрю…
Она исчезла, и Арманда, словно нас не перебили, продолжала:
— Анри ввел девочке двадцать тысяч единиц. Спорить я не решилась. Температура же вечером — да вы сами видели…
— Спустимся ко мне в кабинет, — предложил я.
Она отвернулась, чтобы дать мне влезть в халат.
Приобретя более или менее приличный вид, я сумел набить трубку, и это кое-как привело меня в чувство.
— А ночью сколько?
— Сорок. Потому я вас и разбудила. Большинство моих знакомых профессоров относились к сыворотке иначе, нежели Анри. Один постоянно твердил мне:
«Бить — так всерьез или вовсе не бить; либо массированная доза, либо ничего».
Три года подряд в Нанте мой добрый учитель Шевалье со своей легендарной резкостью фальцетом вдалбливал нам то же самое: «А если больной после этого околеет, значит, сам и виноват».
Я заметил, что на полках недостает нескольких книг по терапии, и сообразил: их унесла к себе Арманда.
Битых минут десять она распространялась на тему о дифтерите, да так, как я в жизни бы не сумел.
— Разумеется, вы можете позвонить доктору Данбуа.
Но, по-моему, будет проще и не столь для него обидно, если вы сами примете решение и введете дополнительную дозу.
Вопрос был нешуточный. С одной стороны, речь шла о моей дочери. С другой — о моем коллеге, о профессиональной ответственности, о том, что, мягко говоря, именуется бестактностью.
— Пройдемте к ней.
Комната Анны Мари уже перешла во владение Арманды, которая все в ней переделала на свой лад. Почему это чувствовалось еще с порога? И почему, невзирая на запах болезни и лекарств, я уловил в воздухе запах Арманды, хотя она даже не прилегла — раскладушка стояла застеленной?
— Прочитайте этот параграф… Сали видите: почти все авторитеты того же мнения.
Не в ту ли ночь, господин следователь, я действительно ощутил в себе душу преступника? Я уступил. Сделал так, как решила Арманда. И не потому, что поверил в ее правоту, или следовал наставлениям своего учителя Шевалье, или согласился с книгой, куда меня заставили заглянуть.
Я уступил потому, что так хотела Арманда.
Я полностью отдавал себе в этом отчет. На карте стояла жизнь моей любимой дочери. Даже с точки зрения врачебной этики я совершал серьезный проступок.
Я совершил его, сознавая, что поступаю дурно. Сознавал так отчетливо, что трепетал при мысли, как бы в дверях опять не возник призрачный силуэт матери, Еще десять тысяч единиц. Арманда помогла мне сделать инъекцию. Освободила от всего, кроме самого укола. Пока я вводил лекарство, волосы ее коснулись моего лица.
Меня это не взволновало. Я не желал ее и, думаю уже тогда был уверен, что никогда не пожелаю.
— А теперь ложитесь. С восьми у вас прием.
Спалось мне плохо. В полудреме я томился предчувствием чего-то неотвратимого. Не воображайте, что я придумываю все это задним числом. Несмотря на тревогу и ощущение неловкости, я был даже доволен.
Я твердил себе: «Это не я. Это она».
В конце концов я уснул. А когда утром спустился вниз, Арманда дышала воздухом в саду, и под халатом у нее было надето платье.
— Тридцать девять и две, — весело объявила она. — Под утро девочка так потела, что дважды пришлось менять простыни.
Ни она, ни я ничего не сказали доктору Данбуа.
Молчать Арманде не стоило никакого труда. Зато я при встречах с ним всякий раз прикусывал себе язык.
То, что я рассказал вам, господин следователь, и есть история моего брака. Арманда вошла в наш дом без всяких предложений с моей стороны. Уже на следующий день все важнейшие решения принимала — или заставляла принимать меня — она.
С тех пор как Арманда появилась у нас, мать стала похожа на боязливую серую мышку. Она бесшумно мелькала за дверями и опять извинялась по любому поводу.
Тем не менее сначала она стояла на стороне Арманды.
Вы видели мою жену уже сорокалетней и только в зале суда. Но и десять лет назад ее отличали та же уверенность в себе, та же врожденная способность подчинять себе окружающих и, я сказал бы, незаметно командовать ими. Разве что тогда она была чуть пообтекаемей — не только в физическом, но и в моральном смысле.
Отныне наша прислуга обращалась за распоряжениями только к ней и десять раз на дню повторяла:
— Мадам Арманда сказала… Мадам Арманда велела…
Позднее я много размышлял: не с обдуманным ли заранее планом она вызвалась ухаживать за Анной Мари? Согласен, это вздор. Я не раз задавал себе этот вопрос. С точки зрения чисто материальной было ясно, что, истратив материнское наследство на лечение мужа, она сидела теперь на шее у отца. Но он располагал изрядным состоянием, которое после его смерти, даже будучи разделено между пятью дочерьми, обеспечило бы каждой кругленькую сумму…
Я учитывал также, что старик — маньяк и деспот, слывущий «оригиналом», что в наших краях означает очень многое. Верх над ним Арманде было ни за что не взять, и я убежден: в доме на площади Буальдье ей приходилось ходить по струнке.
Не здесь ли ключ к разгадке? Я не богат. Профессия моя, коль скоро ею занимается человек, знающий пределы своих возможностей, а я именно таков, не позволяет сколотить состояние и зажить на широкую ногу.
Я некрасив, господин следователь… Словом, я строил самые рискованные предположения: мое кряжистое мужицкое тело, лоснящаяся от здоровья физиономия, рост и вес, наконец… Вы же знаете: утонченнейшие дамы и те иногда…
Нет! Теперь я знаю: сексуально Арманда в норме, даже ниже нормы.
Остается одно объяснение. У отца она жила как в меблированных комнатах. У нее не было дома.
