Эмиль подозревал, что она скупа. Теперь он был убежден в ее скупости, которая тоже сыграла роль в их браке: плохо ли день и ночь иметь в своем распоряжении человека, которому не нужно платить?
Буэн получал пенсию. Однажды он упомянул к слову, что, женись он, после его смерти половину его пенсии будут выплачивать вдове.
Маргарита никогда не распространялась о своем состоянии. Дома по одной стороне тупика по-прежнему принадлежали ей. Три раза в год жильцы приносили ей квартирную плату. Они по очереди входили в гостиную. Буэн понятия не имел, сколько жена с них брала, что делала с деньгами. Может быть, клала в банк? Занимался ли кто-нибудь помещением ее капитала? Она упоминала только о расходах, о том, что от нее требуют ремонта, что крыши протекают, а окна и двери пора чинить.
— Можно подумать, что жильцы находят какое-то злобное удовольствие в том, чтобы портить все и вся! В сущности, квартирная плата не покрывает расходов на содержание домов.
Маргарита относилась к нему без всякой нежности и доказала это тем, что у него в объятиях оставалась напряженной и бесчувственной. Он был для нее чем-то вроде слуги.
Он сгущает краски? Возможно. У него есть право сгущать краски после всего, что она ему сделала. И право на выпивку у него тоже есть. И на сигары.
Что бывало всякий раз, стоило ему после обеда закурить в гостиной перед телевизором? Жена бежала к окну, распахивала его пошире и укутывалась в самую теплую шаль, что не мешало ей дрожать от холода: пусть он чувствует, что из-за него она рискует подхватить воспаление легких.
Это, конечно, всего одна подробность, но их было сотни. Тысячи. Например, как только они поженились, Буэн предложил ей разделить расходы по хозяйству. Он думал, что будет каждый месяц выдавать ей определенную сумму, которую они установят по обоюдному согласию. А она всякий раз, когда ходила за покупками, приносила чеки от продавцов и складывала их в ящик вместе со счетами за воду, за свет, канализацию, уборку мусора.
В первый раз он был поражен, когда в конце месяца она объявила:
— Я подбила итог…
Водрузив на нос очки, она потребовала, чтобы он вместе с ней сверил все счета из магазинов, прачечной и тому подобное:
— Погляди-ка… Здесь у меня все указано. Сумму она разделила пополам:
— Будем делать так же каждый месяц. Чтобы не было поводов для споров.
Он пошел к себе в комнату за деньгами. Они хранились у него в ящике комода. Ключа от ящика не было, и это его не заботило.
Что же это за любовь, если с ним так обходятся? Где уж тут нежность, где доверие?
Если им случалось сходить в кино, каждый платил за себя.
— Так справедливей!
Маргарита следила, как он ест, и на лице у нее обозначалась брезгливая гримаса, стоило ему, например, воспользоваться спичкой вместо зубочистки. Каждый изъян в его манерах она подчеркивала нарочито небрежным словцом, многозначительным взглядом. Ее раздражало в нем все. Не только кот, спавший по ночам у него в ногах.
— У моего первого мужа кожа была гладкая, словно у женщины, — уронила она однажды, когда он, голый до пояса, расхаживал по спальне.
Это означало, что густые черные волосы, которыми было покрыто его тело, вызывали у нее отвращение.
“Она всегда меня ненавидела!”
Ненавидела так же, как Сальнавов. Может быть, просто потому, что ей надо было кого-нибудь ненавидеть, чтобы заполнить свою пустую жизнь.
Он все время чувствовал, как она украдкой маячит у него за спиной.
— Постой-ка, ты сегодня пил не вино, а что-то Другое.
Она не ошиблась. В тот день он действительно встретил старинного приятеля и пропустил с ним две-три рюмки аперитива.
Она знала все. Хотела знать все. Улучала удобный момент, чтобы задать безобидный по видимости вопрос. На самом деле ни один из ее вопросов не был безобидным. Иногда эти вопросы касались событий, со времени которых прошло уже несколько месяцев, — она ничего не забывала. Сопоставляла теперешние его слова с предыдущим ответом:
— Постой-ка, ты же говорил…
Временами ему казалось, что он снова в школе и перед ним учительница, которая ожесточенно ищет, на чем бы его подловить, и не успокоится, пока не вгонит его в краску и не заставит сознаться.
— Правда, что твоя первая жена не была ревнива?
— Правда.
— Значит, она тебя не любила.
— По-моему, любила. Мы жили дружно.
— И хорошо тебе было с ней?
— Во всяком случае, неплохо.
Анжела вопросов не задавала. У них не было заведено никаких правил. Не было определенных часов для еды. Если обеда нет — шли обедать в ресторан. Ссоры, редкие, смахивающие скорей на игру, тоже вспыхивали вне расписания.
— Ты этим пользовался?
— Чем — этим?
— Тем, что она тебя не ревновала.
— Иногда.
— А теперь?
— До сих пор не приходилось. Он лгал. Она это чувствовала. Нюх у нее был поразительный.
— Но ты надеешься, что еще придется?
— Ни на что я не надеюсь. Я вперед не заглядываю.
— Твоя первая жена была не слишком-то гордая.
— Это почему же?
— А сам ты не понимаешь?
— Нет.
— Смотреть на то, как муж возвращается домой, измаравшись близостью с другой женщиной, которую он почти не знает, — может, она его наградила дурной болезнью. Спать с ним в одной спальне, пользоваться общей с ним ванной…
Он не находил, что ответить, и смотрел на нее, должно быть, с дурацким выражением лица.
— Я бы такого не потерпела! Я сказала бы: “Всего хорошего, друг мой!”
Как какому-нибудь лакею!
Приходилось ли Маргарите выслеживать его на улицах, когда он шел под вечер пройтись? Он подозревал, что так оно и было. Иногда внезапно оборачивался на ходу. Дважды — правда, за несколько месяцев — видел ее: в первый раз она входила в магазин, во второй резко повернула в другую сторону. Дома он ее ни о чем не спрашивал: предпочитал не думать об этих не слишком-то приятных материях, чтобы не портить себе кровь.
Если она мало-помалу его невзлюбила — тем хуже для нее. Буэн старался заполнить свою жизнь маленькими радостями, у него был верный товарищ, Жозеф, который иногда словно упрекал хозяина за то, что он поселился в другом доме, навязал коту общество чужой женщины и, в сущности, предал его.
Уж не осмеливалась ли она колотить кота, когда муж не видит? Эмиль сомневался в этом: уж очень она боялась Жозефа. Но ей наверняка бы от этого полегчало. Она нашла выход получше. Расправилась с ним. Она метила не только в Жозефа, но и в него, в Эмиля, — он сам был ей так же немил, как кот, и запах его так же ненавистен, как запах Жозефа.
Годами она ждала удобного случая. У нее не хватило терпения подождать еще год-другой, пока кот умрет своей смертью.
Буэн пил, но чувствовал, что рассуждает вполне хладнокровно; он был убежден, что судит обо всем более здраво, более объективно, чем когда бы то ни было.
Сволочь она. Сюит только посмотреть на фотографии, где изображен ее нелепый муж, знаменитая первая скрипка в Опере, и сразу ясно: сущая тряпка, человек, более тридцати лег позволявший морочить себя. Что до ее отца, слабоумною Старикашки, увешанного брелоками, то за ним водилось предостаточно собственных грешков, поэтому дома он все и прощал дочери.
Она была дрянью уже в те времена, когда ездила на прогулки в Булонский лес в запряженном парой ландо. Дрянью была, когда выходила замуж за Фредерика Шармуа. Фотография, запечатлевшая их бракосочетание, тоже, разумеется, сохранилась. Альбом лопался от фотографий. Кондитерская фабрика, вид с улицы. Все служащие Дуаза во дворе фабрики — групповой снимок, Себастьян посредине. Старый Артюр Дуаз в кресле. Он же у себя в кабинете. Его сестра, причесанная под императрицу Евгению. Прочие Дуазы — больше всего стариков, несколько младенцев на медвежьих шкурах, сама Маргарита: жених сфотографировал ее на берегу у самой воды, в огромной шляпе, с остроконечным зонтиком.
Альбом постоянно красовался на рояле, словно невесть какое сокровище. Буэну туда доступа не было. Ни разу она не попросила у него фотографию. С тех пор как они поженились, ни разу не предлагала ему сходить к фотографу.
На весь альбом — один-единственный пес с ухоженной шерсткой, породистый, в изысканности не уступающий мужу-скрипачу. Больше никаких животных. Для них места не нашлось, кроме попугая, — Маргарита купила его через несколько недель после смерти мужа, в качестве замены.
Попугай был неговорящий. Но так оно, наверно, и лучше. Разве Шармуа разговаривал? Он давал уроки скрипки. Вечерами облачался во фрак, надевал белый галстук, шел на станцию метро Данфер-Рошро и ехал в Оперу, куда гордо вступал через служебный вход.
— К чертям!
Эмиль бесился. Ему было тошно. Маргарита попала в самое уязвимое место, и он не находил никакого средства ей отомстить. Он ее ненавидел. Презирал.
— Гадина, сущая гадина.
Он жалел об Анжеле, готов был плакать по Анжеле, говорить с ней, просить у нее утешения. Анжела была женщиной, настоящей женщиной, бабой, а не порождением мерзких бисквитов. Его передергивало при одной мысли о бисквитах Дуаза, особенно о тех, которые именовались “французскими деликатесами”. Напыщенное, слащавое название, прекрасно обрисовывающее характер этой семейки!
