Тут Селдом кивнул в сторону громады из темного кирпича, всплывшей перед нами. И добавил, стараясь завершить свой рассказ в том же небрежно-спокойном тоне, в каком он его и начал:
— Запись в дневнике Буццати сделана 27 июня 1967 года, через два дня после аварии, в которой погибла моя жена, погибли Джон и Сара. А человеком, который умирал на третьем этаже, был я.
Не обменявшись больше ни словом, мы поднялись по каменным ступеням к больничным дверям. Потом вошли и пересекли большой вестибюль. Селдом, шагая по коридорам, здоровался почти со всеми врачами и сестрами, которые встречались нам на пути.
— Я провел здесь почти два года, целых два года, — проговорил он. — А потом еще год ходил сюда раз в неделю. До сих пор иногда просыпаюсь среди ночи, и мне кажется, что я лежу в одной из этих палат. — Затем он показал мне закуток, где начинались стертые ступени винтовой лестницы, и пояснил: — Нам надо подняться на второй этаж, так мы попадем туда быстрее.
На втором этаже я увидел длинный и ярко освещенный коридор, где царила глубокая тишина, как в опустевшем храме. Наши шаги будили недоброе эхо. Создавалось впечатление, что полы только что натерли, и они сверкали так, будто по ним очень редко кто ходит.
— Медсестры называют это место «аквариумом» или «вегетарианским» отделением, — сказал Селдом, открывая дверь в одну из палат.
Там было два ряда кроватей, стоявших очень близко одна к другой, как в полевом госпитале. На каждой кровати лежал человек, но видны были только головы, и к ним тянулись трубки аппаратов искусственного дыхания, которые, работая, производили ровный гул — вернее, оттуда доносилось какое-то утробное бульканье, и оно на самом деле наводило на мысль о подводном мире. Пока мы шли по проходу между рядами кроватей, я заметил, что сбоку у каждого тела свисает мешочек, куда собираются экскременты. Существование этих тел, подумалось мне, сведено до самых элементарных выходных отверстий. Селдом перехватил мой взгляд.
— Однажды ночью я проснулся, — сказал он совсем тихо, — и услышал разговор двух медсестер, которые дежурили в нашей палате и болтали про «грязных». Это те, кто наполняет мешочек дважды в сутки, то есть задает персоналу дополнительную работу — ведь у таких пациентов мешочки приходится менять еще и после обеда. Так вот, «грязные», независимо от истинного их состояния, не задерживаются в этой палате. Короче, тем или иным способом, но дело решается… Надеюсь, вы меня понимаете: больному вдруг становится хуже, его переводят в другое место… Добро пожаловать в страну Флоренс Найтингейл![15] Медсестрам нечего бояться, они могут действовать совершенно безнаказанно, ведь родственники таких пациентов редко сюда заглядывают, вернее, сперва они пару раз наведываются, а потом исчезают навсегда. Эта палата — своего рода склад, многие лежат здесь уже по многу лет — вот так, подключенные к аппаратам. Поэтому я и стараюсь захаживать к Фрэнку каждый день, ведь он, к несчастью, какое-то время назад перешел в разряд «грязных», и мне не хотелось бы, чтобы с ним случилось что-нибудь неожиданное.
Мы остановились у одной из кроватей. Там лежал человек — или то, что осталось от человека. Прежде всего я увидел череп с жидкими седыми волосами, падающими на уши. Меня поразила жутко надутая вена над бровью. Тело было скрыто простыней, но кровать казалась слишком большой для него; я даже подумал, что, наверное, у этого больного нет обеих ног. Тонкая белая ткань еле заметно поднималась и опускалась у Фрэнка на груди, ноздри чуть подрагивали, и стеклянная маска слегка затуманилась. Одна рука высовывалась наружу, и к ней тянулась какая-то медная цепочка, которую я сперва принял за прибор для измерения пульса. На самом деле это хитрое приспособление помогало руке твердо лежать на стопке бумаги. Кто-то весьма изобретательный сумел привязать короткий карандашик так, что он держался между большим и указательным пальцами. При этом рука выглядела совершенно безжизненной, неподвижной, а из-за длинных ногтей пальцы казались длиннее обычных.
— Возможно, вы слышали об этом человеке, — произнес Селдом. — Это Фрэнк Калмэн, последователь Витгенштейна в том, что касается исследования всякого рода правил и языковых игр.
Я вежливо ответил, что, само собой разумеется, где-то это имя слышал, но в какой связи — помню очень смутно.
— Фрэнк не был профессиональным логиком, — сказал Селдом, — на самом деле он никогда не принадлежал к числу математиков, которые печатают свои работы или участвуют в конференциях… Сразу после защиты диссертации он согласился на место в большой фирме, занимавшейся подбором персонала. Его работа заключалась в подготовке и проверке тестов для тех, кто претендовал на должности в самых разных сферах. Если говорить точнее, он занимался тестами, призванными определить интеллектуальный уровень кандидатов. Еще через несколько лет Фрэнку поручили оценивать еще и уровни выпускников колледжей средней ступени. Иными словами, всю свою жизнь он посвятил составлению логических серий элементарного типа, наподобие той, что я вам недавно показывал: имеется цепочка из трех символов, и надо добавить четвертый. Возможен и вариант с цифрами: даны, допустим, 2, 4, 8 — и надо решить, какой будет следующая цифра. Фрэнк был человеком методичным и одновременно одержимым. Ему нравилось проверять горы экзаменационных тестов — скрупулезно, один за другим. И он начал замечать кое-что очень и очень любопытное. Например, некто отлично сдает экзамены, и это дает основание написать в заключении — Фрэнк именно так и поступал, — что интеллектуальный уровень кандидата вполне отвечает самым высоким требованиям. Другие работы — их было подавляющее большинство, и Фрэнк называл их «обычным потоком» — содержали минимальное количество ошибок, но вполне ожидаемых и предсказуемых. Существовала еще и третья группа, неизменно самая малочисленная, и она-то больше всего интересовала Фрэнка. Результаты — почти блестящие, все ответы — верные, за исключением одного-единственного; и вот в чем фокус: в отличие от обычных ответов, в этом единственном случае ошибка на первый взгляд казалась абсолютно нелепой, иначе говоря, продолжение серии выбиралось вроде бы совершенно вслепую, случайно и не соответствовало никаким прогнозам. Фрэнку из чистого любопытства пришла в голову мысль попросить кандидатов из этой малочисленной прослойки объяснить свой выбор. Тут-то его и поджидал первый сюрприз. Ответы, которые он считал неправильными, на самом деле оказались вполне приемлемым и очень даже обоснованным продолжением серии, вот только объяснение получалось гораздо более сложным. Самое же поразительное заключалось в следующем: интеллект этой группы испытуемых отвергал элементарное решение, которое подразумевал Фрэнк, и если сравнить это с прыжками, то эта группа прыгала с трамплина, устремляясь гораздо дальше других. Образ трамплина тоже принадлежит Фрэнку; три символа или три цифры, изображенные на листе бумаги, для него соответствовали трем вбитым в доску гвоздям; такая аналогия подсказывала и первое объяснение: для интеллекта, мощно рвущегося вперед, естественнее найти далекое решение, а не то, что лежит рядом, прямо под ногами. Но, разумеется, это ставило под сомнение сами принципы разработок, которым он посвятил почти всю свою жизнь. Фрэнк почувствовал жуткую растерянность. Решение его «серийных» задач имело разные варианты, а никак не единственный; ответы, которые он до сих пор считал ошибочными, могли рассматриваться не только как альтернативные, но в некотором смысле даже как «естественные», и он не имел понятия, каким образом выявить, когда подобный ответ является результатом чистой случайности, а когда продолжение серии — плод работы исключительно развитого интеллекта, исключительного и мощного. Именно в тот момент Фрэнк навестил меня, и я вынужден был его огорчить.
— Парадокс Витгенштейна, «семейные подобия», — сказал я.
— Именно так. Ведь Фрэнк на практике, на реальном опыте, вновь открыл то, что Витгенштейн уже доказал в теории — доказал несколько десятилетий тому назад: невозможность установить некое единственное правило и «естественные» порядки. Серия 2, 4, 8 может быть продолжена цифрой 16, но и цифрой 10, или 2007; всегда найдется некое объяснение, некое правило, которое позволяет добавить в качестве четвертой составляющей любую цифру. Любое число, любое продолжение. Думаю, инспектор Питерсен не обрадуется, узнав об этом. А Фрэнка это едва не свело с ума. Ему к тому времени было уже за шестьдесят, но он проконсультировался у меня и отважно — словно опять вернулся в студенческие годы — ринулся в забытые пещеры, с которыми можно сравнить работы Витгенштейна. Но вы-то понимаете, что это такое — погружение в беспросветность Витгенштейна. В какой-то миг Фрэнк почувствовал себя на краю пропасти. Он понял, что нельзя доверять даже таблице умножения — даже правилам умножения на два. Через некоторое время Фрэнк снова явился ко мне, но уже с идеей, которая была очень близка той, что обдумывал я сам. Фрэнк, словно потерпевший кораблекрушение, ухватился за последнюю из плававших вокруг досок: я имею в виду статистические данные по его экспериментам. Он пришел к мысли, что результаты, выведенные Витгенштейном, — это все же теоретические результаты, они принадлежат платоническому миру, а вот конкретные люди могут мыслить несколько иначе. Ведь, в конце-то концов, те, кто дает атипичные ответы, составляют лишь ничтожную долю процента. И у Фрэнка появилось предположение, что, если подавляющее большинство ответов оказались равно вероятными и равно доказуемыми, видимо, либо есть что-то, изначально присущее человеческой психике, либо это результат игр типа «одобрение-неодобрение», в которых ученикам приходится участвовать в годы изучения символов, что приводит подавляющее большинство в одно и то же место — к ответу, который в человеческом понимании является вроде бы самым простым, самым чистым и самым приемлемым. В результате Фрэнк пришел к мысли — двигаясь по сути в том же направлении, в каком и я, — что речь идет о принципе, a priori эстетическом, и этот эстетический принцип служит фильтром, влияющим на конечный выбор всего нескольких — весьма немногих — вариантов, И тогда Фрэнк вознамерился дать определение тому, что он называл «нормальным умозаключением». Но путь для этого выбрал воистину необычный. Он начал посещать психиатрические лечебницы и подвергать своим тестам пациентов, перенесших лоботомию. Он фиксировал отдельные слова и символы, написанные людьми в сомнамбулическом состоянии, участвовал в сеансах гипноза. Особенно его привлекали те символы, которые пытаются передать больные, находящиеся практически в растительном состоянии. На самом деле он искал нечто, что по определению почти невозможно: исследовать то, что остается от разума, когда разум уже перестал бодрствовать. Как ему думалось, можно уловить некий, так сказать, тип движений либо остаточное возбуждение, которые соответствовали бы определенной бороздке мозга, либо соответствовали бы рутинному пути, проложенному в процессе обучения. Но теперь-то я уверен, что у Фрэнка уже тогда складывался совершенно чудовищный план. К тому времени врачи обнаружили у него рак — довольно агрессивную его разновидность, при которой болезнь сперва поражает ноги. Здесь его называют «раком дровосека», потому что врачам не остается ничего другого, как отсечь пациенту сначала ноги, потом руки… Я пришел навестить его после первой операции. Настроение у него было вполне приличным, в рамках, понятное дело, такой ситуации. Он показал мне книгу, которую ему подарил лечащий врач. Там, кроме прочего, были снимки черепных коробок, частично пораженных в результате всякого рода несчастных случаев, или попыток самоубийства, или, допустим, удара битой. Разумеется, имелись там и подробнейшие медицинские комментарии. Потом он с таинственным видом показал мне страницу с изображением левого полушария мозга с осколком теменной кости, поврежденной пулей, и предложил прочесть текст под снимком. Самоубийца был почти в полной коме, но его правая рука, говорилось в книге, еще в течение целого месяца продолжала рисовать странные символы. Потом Фрэнк объяснил мне, что, посещая больницы, он обнаружил тесную связь между типом символов, которые удавалось зафиксировать, и характером прежней деятельности пациента. Фрэнк был до крайности робок и застенчив. Он сказал мне — и это было единственное признание личного характера, — что, к сожалению, ему так и не удалось жениться. С печальной улыбкой он добавил, что немного успел сделать за свою жизнь, хотя вот уже почти сорок лет занимается исключительно логическими символами, изучает их. И в итоге пришел к абсолютному убеждению, что трудно найти более подходящий для задуманного им эксперимента объект, чем он сам. В символах, которые он станет изображать, каким-то образом можно будет прочесть то, что он ищет. В любом случае он не намерен дожидаться, пока врачи явятся за его второй ногой. Ему предстояло решить последнюю задачу — каким-то образом получить гарантию того, что пуля не нанесет смертельной раны и осколки кости не повредят участки мозга, управляющие движением. А я, надо добавить, очень полюбил Фрэнка за эти годы. И, естественно, сказал, что в таком деле я ему не помощник. Тогда он спросил: а если он справится с задуманным сам, смогу ли я приходить сюда и читать символы?
