Сам Назар чувствовал, что близится крах, и однажды хотел было спалить мельницу, но не отважился, да и жена Настасья его отговаривала.
— Зачем зло свое выказывать? — убеждала она. — Прознают — в тюрьме сгноят, а может, и вовсе под расстрел подведут. Лучше по-доброму отдать. Нет у них другого мельника. Может, они тебя и оставят.
Назар выслушивал молча и понуро говорил:
— Так уж и оставят! Держи карман шире! Разве не слыхала, как мужиков с родных мест выколупливают? Тут дело Сибирью пахнет. — Но, помыслив, соглашался с женой: — Может, верно, отдать. Авось не угонят тогда с отцовской могилы. Мне бы только с духом собраться, чтобы не передумать…
Федька с ватажкой ребят пускал бумажного змея с мочальным хвостом. Змей взлетел высоко, но вдруг нитка запуталась в макушке долговязой сосны.
Было жаль змея, и тогда вызвался Федька влезть по голому стволу на верхотуру, чтобы освободить пленника.
Измерив взглядом сосну и поплевав на ладони, он стал избираться. Мальчишки шумно подзадоривали его. Федька достиг середины, передохнул, прижавшись к липко-шершавому стволу, и снова, откинув голову, начал упрямо подтягиваться по вершку-вершочку к цели.
Наконец, ухватившись за первый сучок жидкой кроны, радостно крикнул:
— Э-ге-гей! Эй, вы!
И, глянув вниз, увидел рослого парня, подошедшего к ватажке.
Чтобы доказать свою удаль, Федька полез еще выше, на самую макушку, и отцепил запутавшуюся нитку.
Змей ожил. Мочальный хвост колыхнулся, поплыл в воздухе.
Федька лихо, не ободрав рук, спустился на землю.
— Не страшно? — спросил рослый парень.
— Ни капельки, — бойко ответил Федька.
— Змей лучше в поле или по берегу пускать, — посоветовал рослый. — Наши мальцы так играют.
— Чьи ваши? — спросил Федька.
— Михайловские.
— Это за железной дорогой?
— Там, — сказал рослый и похлопал Федьку по плечу. — А ведь мы с тобой встречались. Помнишь, на пароме…
— Помню. Ты тогда про стригунка говорил.
Парень постоял немного и пошел к лесной тропке.
— А у него ухо рваное. Видели? — глядя вслед, сказал Федька.
— С чего ты взял? — ухмыльнулся кучерявый в гороховой рубахе.
— Приметил. Еще на пароме пригляделся. Кто ж ему ухо рванул?
— Мало ли кто.
Из-за леса набежал ветер, рывками потащил змея по небу, и тогда кучерявый начал сматывать нитку.
— Зачем? — спросил Федька.
— Надо спускать, а то порвет.
Суетливо, быстро набегали тучи. Где-то в стороне сухо раскашлялся гром, потом над лесом полыхнула молния, и дождь, собрав силы, грянул косыми струями.
Размокший змей шлепнулся на землю.
Крапивка встревоженно приподнял голову с подушки. В палате было тихо. Лицо Ваньки Проклова проступило с такой неожиданной и отчетливой резкостью, что даже ясно обозначился шрам на мочке уха.
И сразу Крапивка увидел себя тринадцатилетним пареньком — в ту незабываемую жуткую ночь…
После ужина, когда солнце расплылось в закате, Федька попросился в ночное. Отец редко отпускал его с ребятами на пастьбу коней, подозревал, что Федька с дружками в поле курят донник, а Назар терпеть не мог дурного зелья.
Федька побожился, что не займется баловством, и вымолил отцовское согласие.
— Ладно. Смотри у меня. А поить Метелицу веди на песчаный откос. Вода там чистая.
Вернулся он на рассвете, но не стал входить в избу, а полез на чердак и улегся на старом отцовском тулупе. Ночью он все-таки не удержался — курил и теперь жутко боялся, что отец учует запретный запах.
Чуть в стороне от Федьки была открытая створка лаза, он глянул в квадратный проем: родители спали, отец похрапывал, закинув руку под голову.
Федька уснул особенно крепким, безмятежным сном.
…Он не слышал, как кудлатый мужик в потертой кожанке шепеляво грозил отцу, размахивая наганом; другой, прихрамывая на правую ногу, волочил плачущую мать, а молодой топором взламывал сундук.
Когда отец рванулся к матери, кудлатый выстрелил в него. Отец рухнул.
Именно от этого выстрела Федька проснулся, обмирая от страха, подполз к лазу.
На полу лежал отец в рубахе, залитой кровью.
У Федьки помутилось в глазах, но все-таки он увидел, как молодому удалось отвалить крышку сундука. Подбежал кудлатый и, разворошив лежалое добро, выхватил кубышку с деньгами. И тут же потянулся за сапогами с торчащими из голенищ ушками.
Молодой попятился к двери.
— Стой! — остервенело крикнул кудлатый. — Кончай ведьму! Ванька!
Федька отчетливо разглядел лицо молодого и сразу узнал в нем того рослого парня из Михайловки. Со шрамом на ухе.
Взгляды их встретились. Молодой замотал головой и спасительно прикрыл лицо ладонями.
— Кому сказал! — Кудлатый зловеще матерился. — Добей ее! Ванька!..
* * *
В палату вошла тетя Дуня. Шаркая тапочками, она приблизилась к кровати.
— Тетя Дуня… Домой хочу, домой, — простонал Крапивка. — Пусть меня выпишут.
— Нашкодил, а теперь в кусты. И как тебя угораздило профессора бандитом обозвать? Тебе он сторонний человек, а мы его столько лет день в день знаем! Откуда в тебе зло притаилось? Разве доброму человеку придет в голову сказать такое? Да нет, горе всегда утишивает, а ты… Чего молчишь?
— Я правду сказал!
— Ни стыда у тебя нет, ни совести! Да профессора Ярнева весь город, вся страна знает!
— Он Проклов, а не Ярцев.
После бессонной ночи Ярцев окатил себя холодным душем и раньше обычного направился пешком в клинику. Вчера он на работе не был.
Улицы оживали не сразу. Вначале по широким тротуарам изредка шли одиночки, затем появились очереди у газетных киосков, постепенно собирались люди у остановок городского транспорта, а вскоре тротуар стал тесным — людской поток устремился к станции метро.
Еще вечером мысль о том, чтобы поговорить с Крапивкой, представлялась абсурдной. Из множества доводов «за» и ««против» он выбирал те, что исключали смысл такой встречи. А сегодня утром, — видно, не зря говорят, что оно вечера мудренее, — Дмитрий Николаевич ощутил отчетливую необходимость в разговоре с Крапивкой.
Подойдя к клинике, Дмитрий Николаевич замедлил шаги.
«Кто еще знает о случившемся?» — подумал он.
Но все, кого он встречал в этот день, были, как всегда, почтительны и приветливы.
Дмитрий Николаевич вошел в палату. К счастью, соседей Крапивки не было.
— Здравствуйте, Федор Назарович, — сказал он.
— Здравствуйте, — ответил Крапивка, дрожащей рукой отставив стакан чаю. И с опаской спросил: — Скоро меня выпишут? Или теперь задержат?
— Почему же?
— Да теперь всякое может быть, — пробормотал Крапивка. — Только не могу я больше. Разве я виноват? Душа не стерпела, все увидела. Сами уговорили делать операцию. Я не хотел. Вы настояли. — Он умолк, всем видом показывая, что говорить больше не желает.
— Кого вы увидели? Вы уверены, что не ошиблись? — спросил Дмитрий Николаевич и сел на стул, давая понять, что разговор только начинается.
Крапивка резко повернулся. С напряжением всматривался он снова в лицо Ярцева.
— Все так… — Он шумно вздохнул. — Честное слово, Ванька Проклов.
— Допустим, похож. Что из этого следует?
— А он и есть, который от суда сбежал.
— Федор Назарович! Сказать можно все что угодно.
— Вот как вы рассуждаете, — устало произнес Крапивка. — По-вашему, выходит, все неправда. И глаза мои врут, и я с ними заодно? — И вдруг встал, подошел к кровати, вынул из-под матраца пухлый старенький бумажник. — Здесь про мою жизнь все сказано. И про Ванькину Проклова имеется. Здесь документы, а не слова. — Он раскрыл бумажник. Правый кармашек был набит разными бумагами, а левый был тонким.
Крапивка вынул оттуда две странички, сколотые булавкой. Линии сгиба уже протерлись, видимо, они побывали во многих руках. Он пытливо осмотрел бумагу, но, не доверив взгляду, привычно потрогал пальцами каждый листик и булавку, словно хотел убедиться, что в руках у него нужный документ.
— Тут частное определение суда, — Крапивка ткнул пальцем в типографский бланк и, перевернув страницу, коснулся поблекшей печати. — Можете прочитать…
— Зачем?
— Вы хотели документ. Вот он.
— Нет уж, сами читайте. Вы теперь зрячий.
Крапивка развернул листок и скорее по памяти, чем по тексту прочитал частное определение, в котором суд просил отдел народного образования ускорить прием Феди Крапивки в детский дом. В конце была выписка из приговора суда, где указывалось, что родители Феди Крапивки убиты бандитами.
Прочитав, Крапивка не спрятал бумажку, а оставил ее на столе, явно рассчитывая, что Дмитрий Николаевич захочет посмотреть ее.
Но Дмитрий Николаевич, склонив голову, не двигался.
— Бражко и Гнилова суд приговорил к расстрелу. А Проклов сбежал. Объявили розыск беглеца. И совсем это не вранье! Так все случилось. Я на всю жизнь побратался с горем! Знаю его на вкус, на запах и на ощупь! Зачем же мне на других беду наводить? Вы мне скажете — это ж когда произошло? Тридцать пять лет назад! А я лицо Ваньки все вижу. И опять смотрю на вас — он!
