И когда его последнее замечание, высказанное с таким подъемом, не встретило понимания, он рассудил, что сказал уже довольно, если не слишком много, и, чтобы сменить направление беседы, поспешил обратиться к посланцу префектуры полиции.
— Ну что, господин Лекок, — спросил он, — нашли вы новые улики?
Лекок в этот момент пристально вглядывался в большой портрет г-на графа де Тремореля, висевший напротив кровати.
Услышав вопрос папаши Планта, он оглянулся.
— Никаких окончательных подтверждений я не нашел, — ответил он, — но и ничего, что опровергало бы мои догадки. Тем не менее…
И тут он замолчал, тоже, видимо, избегая брать на себя чрезмерную ответственность.
— Тем не менее что? — сухо переспросил г-н Домини.
— Я хотел сказать, — отозвался Лекок, — что у меня в этом деле нет еще полной ясности. Фонарь есть, и свеча в фонаре имеется, не хватает только спички…
— Боюсь, что вы забываетесь, — строго перебил следователь.
— Что делать, — с преувеличенным смирением отвечал Лекок, — я еще во власти сомнений. Мне нужна помощь. Например, господин доктор окажет мне важную услугу, если соблаговолит приступить к осмотру тела госпожи графини де Треморель.
— Я как раз и сам хотел вас об этом попросить, дорогой доктор, — сказал г-н Домини Жандрону.
— Охотно, — согласился старый доктор и тут же направился к выходу.
Лекок остановил его движением руки.
— Позволю себе, — промолвил он тоном, не имевшим ничего общего с тем, как он разговаривал до сих пор, — позволю себе обратить особое внимание господина доктора на раны на голове у госпожи де Треморель, которые были нанесены тупым оружием, предположительно молотком. Я осмотрел эти раны, и, хоть я не врач, они показались мне подозрительными.
— Мне тоже, — быстро вставил папаша Планта. — Мне показалось, что в местах ударов отсутствуют кровоизлияния.
— Природа этих ран, — продолжал Лекок, — явится бесценной уликой и всё мне разъяснит. — И, поскольку резкость следователя его обидела, он не удержался от невинной мести и добавил: — Господин доктор, спичка у вас в руках.
Г-н Жандрон уже собирался уходить, как вдруг на пороге показался слуга мэра Батист, человек, которого никогда не бранят.
Он долго кланялся, а потом сказал:
— Я за вами, хозяин.
— За мной? — удивился г-н Куртуа. — Но почему? В чем дело? Ни минуты покоя! Скажите, что я занят.
— Мы осмелились вас побеспокоить из-за хозяйки, — невозмутимо объяснил Батист. — С хозяйкой не все ладно!
Несравненный орсивальский мэр слегка побледнел.
— Что с моей женой? — в тревоге воскликнул в. — Что ты имеешь в виду? Рассказывай!
— Дело было так, — начал Батист с самым что ни на есть безмятежным видом. — Является к нам почтальон с почтой. Ну, ладно! Несу письма хозяйке, она была в малой гостиной. Как только вышел, вдруг слышу ужасный крик и шум, словно кто-то рухнул на пол.
Батист выговаривал слова не спеша; похоже было, что он нарочно испытывает терпение хозяина.
— Да говори же, — вне себя вскричал мэр, — говори, не тяни!
— Я, разумеется, вновь отворяю дверь в гостиную, — неторопливо продолжал пройдоха. — И что же я вижу? Хозяйка на полу. Я, как положено, зову на помощь, прибегают горничная, кухарка, другие слуги, и мы переносим хозяйку в постель. Жюстина мне сказала, что скорее всего хозяйка расстроилась из-за письма от мадемуазель Лоранс…
Слуга, которого никогда не бранят, заслуживал хорошей выволочки. Он запинался на каждом слове, тянул, мычал: сокрушенное выражение лица опровергали глаза, в которых светилось удовольствие: ему явно приятно было видеть хозяина в горе.
А хозяин был раздавлен обрушившейся бедой. Как все, кто не знает, какое именно несчастье их постигло, он боялся спрашивать. Он стоял как громом пораженный и, вместо того чтобы бежать домой, жалобно причитал.
Папаша Планта воспользовался этим замешательством, чтобы расспросить слугу, и при этом сверлил его таким взглядом, что бездельник не посмел вилять.
— Почему мадемуазель Лоранс прислала письмо? — спросил он. — Разве она не дома?
— Нет, сударь, вчера неделя минула, как она уехала в гости к одной из сестер хозяйки, сроком на месяц.
— А как чувствует себя госпожа Куртуа?
— Лучше, сударь, только стонет так, что за душу берет.
Бедняга мэр тем временем немного оправился. Он схватил слугу за руку.
— Идем, негодяй, — крикнул он, — идем! И они поспешно удалились.
— Несчастный! — вздохнул следователь. — Кто знает, может быть, дочери его уже нет в живых.
Папаша Планта горестно покачал головой.
— Возможно, это еще не самое худшее, — отозвался он. И добавил: — Помните, господа, на что намекал Подшофе?
Следователь, папаша Планта и доктор тревожно переглянулись.
Какое несчастье постигло г-на Куртуа, этого безупречного, всеми уважаемого человека, чьи недостатки искупались столь неоспоримыми достоинствами? Воистину, недобрый сегодня день!
— Пускай Подшофе ограничился намеками, — сказал Лекок, — зато я, хоть и приехал всего-навсего несколько часов назад, успел уже услышать две весьма обстоятельные истории. Говорят, эта мадемуазель Лоранс…
Папаша Планта резко перебил сыщика.
— Клевета, — воскликнул он, — гнусная клевета! Обыватели завидуют богачам и, за неимением лучшего средства, бессовестно поносят их на все корки. Разве для вас это новость? Да ведь так ведется испокон веку! Состоятельный человек, да еще в маленьком селении, живет, сам того не замечая, в стеклянной клетке. Днем и ночью рысьи глаза завистников устремлены на него: они следят, подглядывают, шпионят за всем, что он делает, как ему кажется, в глубокой тайне, и это дает им сознание собственной силы. Он счастлив и горд, дела его процветают, люди его круга относятся к нему с уважением и дружбой, и в то же время низшие классы смешивают его с грязью, поносят и унижают самыми оскорбительными слухами. Разве для завистников есть что-нибудь святое!
— Пусть мадемуазель Лоранс и пострадала от клеветы, — улыбаясь, заметил доктор Жандрон. — зато у нее есть превосходный адвокат, который не даст ее в обиду.
Старый судья, человек, отлитый из бронзы, по выражению г-на Куртуа, залился краской, явно устыдившись собственной горячности.
— Мадемуазель Куртуа, — мягко ответил он, — в защите не нуждается. Девушки, подобные ей, имеют право на всеобщее уважение. Но гнусная клевета неподвластна никаким законам, и это меня возмущает. Задумайтесь, господа: наша репутация, честь наших жен и дочерей может погибнуть по милости любого негодяя, у которого достанет воображения сочинить какую-нибудь пакость. Ему, быть может, не поверят, да что толку? Клевету будут повторять, передавать из уст в уста. И что тут поделаешь? Разве мы можем знать, что говорится о нас там, внизу, в потемках? Разве когда-нибудь мы об этом узнаем?
— Да какое нам до этого дело? — отозвался доктор Жандрон. — По мне, только один голос достоин того, чтобы к нему прислушаться, это голос совести. Что до так называемого общественного мнения, которое, в сущности, слагается из частных мнений множества олухов и мерзавцев, оно волнует меня не больше, чем прошлогодний снег.
Спор, быть может, затянулся бы, но тут судебный следователь извлек из кармана часы и с досадой воскликнул:
— Мы беседуем, а время идет. Нужно поторопиться. Давайте хотя бы распределим обязанности.
Это властное замечание г-на Домини помешало вступить в разговор Лекоку, который уже готов был поделиться с присутствующими своими соображениями.
Было решено, что доктор Жандрон приступит к вскрытию, а следователь тем временем набросает черновик донесения. Папаше Планта поручили присутствовать при осмотре места преступления, которым занимался сыщик.
Полицейский и старый судья остались одни.
— Наконец-то, — произнес Лекок, испустив долгий вздох облегчения, словно избавившись от непосильного груза. — Теперь мы сможем беспрепятственно идти вперед.
Уловив усмешку на лице папаши Планта, он проглотил пастилку и добавил:
— Хуже нет приезжать, когда расследование началось, можете мне поверить, господин судья! Твои предшественники успели уже составить собственное мнение, и если ты с ходу к нему не присоединишься, тебе придется туго.
На лестнице послышался голос г-на Домини, призывавшего своего письмоводителя, который прибыл позже и ждал на первом этаже.
— Видите ли, сударь, — добавил полицейский, — господин судебный следователь полагает, что столкнулся с совсем простым делом, а вот я, Лекок, ничуть не уступающий пройдохе Жевролю, я, любимый ученик папаши Табаре, — тут он почтительно снял шляпу, — пока что не нахожу решения.
Он задумался, вероятно перебирая в уме результаты осмотра, и продолжал:
