может, ты лучше умеешь лгать.
— Ману! Как ты можешь…
Она бросилась мне на шею. Господи! Я переживал эти мгновения! Они были! А теперь…
Я поискал задвижку на двери.
— Она не запирается, — сказала Ману.
— Значит, кто угодно… твой муж…
— Он сюда никогда не заходит.
Под стопкой писем оказалась толстая записная книжка. Ману выхватила ее у меня из рук.
— Не смей! Это мой дневник. Каждый вечер я вспоминаю прожитый день. Тебе этого не понять. Ты мужчина.
— Можно посмотреть? Хоть одну страничку?
— Не стоит.
— Кто тебе подарил шкатулку?
— Никто. Она мне досталась от дедушки с бабушкой.
Я подошел поближе к камину, на котором стояла фотография.
— Это мои родители, — объяснила Ману. — Здесь они сняты всего за месяц до несчастного случая… Потому-то я ею так дорожу.
Мужчина на фотографии был высоким, темноволосым, с тонкими усиками. У его жены было болезненное лицо, полускрытое полями соломенной шляпки.
— Ты не слишком на них похожа, — заметил я.
— Мама тогда болела. Женщины у нас в роду не очень-то крепкие. Вот и тетушка Леа, мамина сестра, больна раком. Она в безнадежном состоянии.
Смутившись, я подошел к окну. Оно было необычной формы, какое-то усеченное. Сквозь жалюзи виднелся сад и обе улицы, освещенные стоявшим на углу высоким фонарем, над которым вились мошки. Еще одна аллея, также обсаженная густым кустарником, вела от дома к калитке, выходившей на улицу Сен-Жам.
— Ни у кого нет времени ухаживать за садом, — посетовала Ману у меня за спиной. — А жаль. Но в таком доме, как этот, требуется много слуг. А муж считает, что даже наша служанка нам слишком дорого обходится.
Я повернулся к Ману и сжал ее лицо в своих ладонях.
— Брось, — сказал я. — Забудь об этом. Через два дня мы будем далеко отсюда… Пусть это путешествие станет для нас каникулами.
Я почувствовал, что она пытается возразить мне, помотав головой, и еще крепче обхватил ее лицо. Пристально, почти сурово взглянул ей в глаза.
— Ману… Обещаю… Я буду очень осторожен. Твой муж ничего не заподозрит. Вы будете жить, как если бы меня там не было. Все, что мне нужно, — видеть тебя… каждый день… Понимаешь? Слушай, давай договоримся об условных словах. Если ты скажешь: «Ну и жара!» — это будет значить: «Я тебя люблю». Это ты сможешь твердить хоть целыми днями.
Я расхохотался, в восторге от свой выдумки, а Ману, заразившись моим весельем, повторила:
— Ну и жара!
— Теперь твоя очередь, — предложил я. — Придумай что-нибудь.
— Ну… «Мне хочется пить» могло бы означать: «Хочу тебя поцеловать».
— Умница, Ману. Значит, мне хочется пить.
— Что?
— Хочется пить. Не понимаешь? Мне хочется пить. Пить.
Я схватил ее в объятия. Она попыталась разжать мои руки.
— Нет, Пьер, не надо… Прошу тебя… Не здесь.
В голосе ее звучал такой испуг, что я тут же ее отпустил. Недовольный, готовый взорваться, я не спеша прошелся по комнате. Конечно, всю мебель, все эти безделушки купил ей Жаллю. И драгоценности в шкатулке из слоновой кости на ночном столике тоже подарены Жаллю. Даже белый телефонный аппарат установлен на его номер. В общем, за исключением моего будды из слоновой кости, все здесь принадлежало Жаллю. И даже Ману… в особенности Ману!
— Пьер… Я не хотела тебя огорчать.
— Ну что ты… Ты же знаешь, мне не привыкать!
— Вот видишь, а сам сердишься. А мы ведь еще и не уехали. Что же будет там?
— Не надо мне было сюда приходить.
— Помоги мне, Пьер.
Я обернулся. Она приподняла платье за подол и собиралась его снять, когда внизу зазвенел колокольчик.
— Муж?
— Нет… Наверное, золовка.
Она подкралась к окну, но высокая решетка заслоняла тротуар. Мы ждали, боясь пошевелиться. Снова зазвонил колокольчик — приглушенно, с промежутками, будто в монастырской приемной.
— Это она, — прошептала Ману. — Она всегда так звонит.
— У твоего мужа есть сестра?
— Да. А что в этом такого?
— Да ничего, просто я не знал. Ты откроешь?
— Придется. Видно, она приехала из Ниццы, чтобы попрощаться с нами. Если я не открою, она позвонит Рене. Ему это покажется странным. Он же знает, что вечером я никогда не выхожу из дому. К тому же она видела свет в окне… Мне жаль, Пьер.
— Ты хочешь, чтобы я ушел? Но как?
— Идем со мной.
Она повела меня к лестнице. Колокольчик зазвонил в третий раз, теперь уже громче. Одна из дверей кухни выходила в дальний конец прихожей. Мы вышли через нее, и Ману сняла со стены пару ключей, подвешенных за соединявшее их кольцо.
— Тот, что побольше, — шепотом пояснила она, — от калитки на улицу Сен-Жам. Смотри не перепутай. Второй ключ от кухни. Никто тебя не увидит. Ступай скорее… Ключи оставь себе, у меня есть запасные. Больше не сердишься?
— Любимая!..
Я обнял ее так, будто расставался с ней навсегда, и, пригнувшись, украдкой пробрался по укромной аллее к маленькой калитке. Выйдя на улицу, я не спеша, будто прогуливаясь, направился к перекрестку. Улица Ферм была безлюдной. Прислушиваясь, я прошелся вдоль решетки, но из дома не донеслось ни звука. Я добрался до дому на такси.
От последующих двух дней у меня сохранилось лишь смутное воспоминание. Они были заполнены какими-то мелкими делами и хлопотами, не слишком меня обременявшими. Секретарь Жаллю пожелал мне счастливого пути.
— Главное, не опаздывайте, не заставляйте его ждать! Он сейчас и без того на взводе.
Я бы охотно поговорил с ним о Ману. Но ведь она, как и договорились, прибудет в Орли. [12] Теперь уже ничто не сможет помешать ей уехать. Поэтому я не стал ей больше писать на ее абонентный номер. Да и на почту она уже не зайдет. Слишком поздно. Может, позвонить ей? Но к чему? Просто чтобы застать ее дома? А что, если к телефону подойдет Жаллю? Не беда. Извинюсь и повешу трубку. Ну а если она сама ответит? Что я ей скажу? Мы уже обо всем договорились. После долгих колебаний, сомнений и уловок я с бьющимся сердцем набрал номер. Но после восьми гудков повесил трубку. Дома никого не было. Что ж, тем лучше.
Вечер я провел в кино, а вернувшись, принял снотворное, чтобы забыться сном. Мне не хотелось больше думать об этой немыслимой поездке. Ведь Ману была права. Каково мне будет там рядом с ними обоими? Что, если Жаллю вздумает обращаться со мной пренебрежительно, а я не стерплю унижения в присутствии Ману? Или вдруг он будет груб с женой, и я не сумею долго
