И все-таки больше всех меня поразила Гертруда Эйбрамз. Я просто не могла поверить своим глазам. Пятнадцать лет назад она подверглась аресту за то, что в пьяном виде угрожала застрелить одного из тогдашних учителей. Я не могла представить себе Гертруду пьяной, и тем более до такой степени, чтобы угрожать кому-то оружием. Но так или иначе, именно благодаря тому, что Гертруда находилась в состоянии сильного опьянения, удалось убедить незадачливого учителя не раздувать скандал. Я решила из праздного любопытства при случае выведать у Эллен, в чем там было дело.
Некоторые сведения оказались весьма забавными. Например, одна воспитанница под видом кинозвезды сумела заполучить роскошный номер в пятизвездочном отеле Вашингтона, где провела уик-энд с приятелем. Или, например: садовник похитил у соседа корову за то, что тот застрелил его петуха, и запер ее на ночь в церкви.
Когда я закончила чтение, настало время ленча. Неотвратимо приближался тот самый неприятный момент, которого я так боялась. Мне предстояло передать фотографию Мэри Хьюз полиции, а значит, надо было пойти и взять ее.
Захватив с собой пакет с досье, чтобы положить в него фотографию вместе с рамкой, — я направилась к серванту и решительно выдвинула нужный мне ящик.
Рамка лежала там, где я ее оставила, лицевой стороной вниз. Не знаю, что заставило меня перевернуть ее. Разумеется, я меньше всего хотела бы снова увидеть ту ужасную фотографию. Проще было бы сунуть ее в пакет не глядя. Но я не удержалась и посмотрела.
Нэнси и Кристофер, загорелые и смеющиеся, глядели на меня с палубы парусной шхуны.
Если залитые солнцем сонные равнины Восточного побережья с бескрайними просторами полей, обширными лесными массивами и сосновыми рощицами выглядят так, словно здесь давно остановилось время и сюда не дошел ветер перемен, на Западном побережье, напротив, в лабиринте рек и речушек, в бесчисленных заливчиках и образуемых приливом бухточках, а также на близлежащих островах царит оживление. Весной и летом вдоль всего Восточного побережья от Харв-де-Граса в верхней части залива до Кейп-Чарльза, где его воды вливаются в Атлантический океан, жизнь бьет ключом.
На торговой пристани в Оксфорде — самой прелестной гавани Чесапикского залива, я присела на пустой капкан для ловли крабов. Такие капканы, представляющие собой огромные металлические клетки с ячейками, можно видеть повсюду в воде у самого берега.
Я сидела и, кажется, не замечала ничего вокруг. Ни множества краболовных судов, пришвартованных буквально у самых моих ног, ни проворных одномачтовых драгеров, стоящих борт к борту, ни «травяных» лодок с плоским дном, которые используются для ловли крабов в мелководных, топких местах. Я не замечала даже десятков прелестных яхт, парусных и моторных, казавшихся чем-то чужеродным среди этой торгово-промысло-вой суеты. На причалах и прямо в гавани яхты готовили к плаванию.
Лейтенант Доминик стоял рядом, жуя отвратительно жирный гамбургер, купленный у лоточника на пристани. Он прочитал мне подробнейшую лекцию обо всем, что касается крабовой и устричной индустрии Мэриленда, а я слушала его и не могла сдержать нараставшего во мне раздражения. В течение двадцати минут он рассказывал мне о промысле «астриц» — так принято у местных жителей называть устриц — о том, как разводят и выращивают устриц, и о каких-то улитках-убийцах, называемых «устричный бурав», и о грибке, именуемом MSX, что представляет собой аббревиатуру некоего латинского названия, которое ни один нормальный человек не в состоянии произнести; и о том, что от этих зловредных улиток и грибка ежегодно погибает до семидесяти процентов устричных плантаций; и о том, что степень заражения в Виргинии больше, чем в Мэриленде, в пять раз, и какие в связи с этим возникают проблемы, поскольку большая часть устричных плантаций находится именно в Виргинии.
Я также вдоволь наслушалась о знаменитых Чесапикских крабах. Двести миллионов штук так называемых «атлантических голубых» крабов ежегодно отправляется в различные уголки земного шара. Я узнала, как называются взрослые мужские и женские особи крабов и что существуют специальные контейнеры, в которые помещаются так называемые «жесткие» крабы, сбросившие панцирь и на время, пока не нарастет новый, ставшие «мягкими». Сетчатые лотки с живыми мягкими крабами помещаются по три штуки в коробки и перекладываются мокрой морской травой и льдом. Эти коробки общим весом примерно до двадцати семи килограммов отправляются в авторефрижераторах на консервные заводы или в крупные торговые центры.
Наконец я не выдержала и взорвалась. Кажется, это случилось, когда он сказал, что хороший оператор — вероятно, какаянибудь бедная женщина, работа которой состояла в том, чтобы из вареных крабов вынимать мясо, которое затем отправляют на консервный завод, — может заготовить восемнадцать-двадцать килограммов в день.
Хотя нет, наверное, это произошло, когда он принялся вдохновенно повествовать о том, что длина сетей для ловли крабов порой достигает шестисот метров и на расстоянии примерно метра друг от друга к ним крепится наживка.
— О Майкл, ради Бога, прекратите, пожалуйста, весь этот кошмар! Вам не в полиции надо служить, а быть министром торговли или же возглавлять весь многогранный морской промысел.
Я махнула в сторону открытого баркаса, заполненного ракушками от устриц и илом.
— Почему бы вам не прокатить меня в такой лодке по заливу? Чтобы продемонстрировать все на месте.
Видимо, в этой тираде излилось все накопившееся во мне раздражение, потому что он буквально остолбенел, а потом сразу же, чтобы наказать меня, стал беседовать со знакомым рыбаком, предоставив мне возможность прийти в себя.
Я успокоилась, и он снова подошел ко мне.
— Простите, Маргарет. Мне хотелось, чтобы вы на время отвлеклись от мрачных мыслей.
— Это я должна извиниться, — сказала я. — Но в данный момент меня действительно не интересует, чем славится Мэриленд. — Я улыбнулась, и он, должно быть, понял, что я сожалею о своей несдержанности, потому что тоже улыбнулся и шутливым тоном сказал:
— Меня тоже не интересует, честное слово. Ну что ж, давайте поговорим об убийствах.
Я рассмеялась.
— Нет, не надо. Но ведь мысль об убийстве не покидает нас ни на минуту. Разве не так?
— Боюсь, что вы правы.
Майкл разыскал меня в «Брайдз Холле» после ленча и сразу же догадался, что случилось что-то неладное.
— Итак, — сказал он, — что случилось?
Когда я все ему рассказала, стараясь держаться как можно спокойнее, он нахмурился и пробормотал что-то себе под нос, думаю, это было ругательство, а потом предложил:
— Давайте отправимся куда-нибудь, где можно спокойно поговорить. Здешняя обстановка внушает клаустрофобию и не располагает к беседе.
Вот таким образом мы и очутились в Оксфорде. Майкл сел на другой капкан рядом и сказал:
— Хорошо. Начнем с фотографии. Кто мог сфотографировать труп Мэри Хьюз? У кого была такая возможность? Наверное, все-таки это та самая фотография, которую потерял мой фотограф в тот вечер, когда было совершено убийство. По мнению девушки, убиравшей ваш номер, — по случайному совпадению, она наша сотрудница, приступившая к работе вчера, — тот, кто забрал фотографию, должен был успеть сделать это в короткий промежуток времени с момента, когда вы отправились на завтрак, до того, как она пришла убираться.
Горничная, состоящая на службе в полиции?! Чего после этого стоит мое философствование по поводу обиженных на судьбу бедняжек!
— Но зачем понадобилось похищать фотографию? — спросила я. — Чтобы напугать меня еще больше?
— Видимо, да.
— В таком случае им это удалось.
Он выглядел озабоченным.
— Мне все это не нравится, — тихо заговорил Майкл после паузы. — Тот, кого мы ищем, боится вас, это совершенно очевидно. Маргарет, я не изменил бы мнения о вас, если бы вы собрались и сегодня же отправились домой.
— Простите, лейтенант Доминик. Я ценю вашу заботу, но не сделаю этого.
Мой ответ, который может показаться глупым, был продиктован сердцем, а не разумом, и объясняется несколькими причинами. Во-первых, присущей мне от рождения бравадой; я всегда стремилась доказать, что никакая опасность мне не страшна. Во-вторых, еще одним отрицательным свойством моей натуры, столь же прочно вошедшим мне в плоть и кровь, а именно — любопытством. И, наконец, в-третьих — я не могла быть в стороне в такой ответственный и драматический момент.
— Вы думаете, что поступаете благоразумно, Маргарет?
Я приняла беззаботный вид и сказала:
— Нет, конечно, но ведь я никогда и не отличалась благоразумием.
Разумеется, он мог бы с самого начала запретить мне так или иначе участвовать в расследовании. И тогда я, может быть, сразу же отошла бы в сторону. А теперь, когда я занялась этим всерьез, гордость не позволит мне отступить. Но он не сделал этого, и теперь я знаю, что тогда в первый, но не в последний раз он переборол себя и позволил личным чувствам взять верх над служебным долгом, а именно: он не захотел, чтобы я уехала. Вот и сейчас он долго молча смотрел на меня, а потом наконец сурово, как мне показалось, сказал:
