многих. Но мадемуазель нас уже, наверное, заждалась.
— Да не бегите вы так, черт возьми! Чуть тише! А если я вас спрошу, что лично вас привязывает к замку Кильмер, это тоже будет тайна?
— Мадемуазель Армель — моя крестная, вот и все. И никакой тайны в этом нет.
Они заходят во двор перед парадным входом.
— Ох! — всплескивает руками Ван Лоо. — Я должен был загнать машину! Оставил ее тут на виду! Но готов спорить, что воров тут не водится!
— У вас много вещей?
— Нет. Дорожная сумка, чемодан и пара пакетов. Если мадемуазель Армель не против, я оставлю все это барахло в своей комнате, а сам дней на десять отлучусь. Улажу в Париже кое-какие дела, а потом — в творческий отпуск! Никаких посетителей! Никаких просителей! Покой! Писать и вволю гулять!
— А как же выбор натуры?
— Все уже выбрано! Сегодня утром я нашел все, что искал. Решено! Фильм будет сниматься здесь — или не будет сниматься нигде! А знаете, что мне пришло в голову? — Он снова замирает и внимательно разглядывает фасад замка сквозь объектив сложенных пальцев.
— Ах, что за находка эта башня! — шепчет он.
— И что же пришло вам в голову? — с интересом переспрашивает Жан-Мари.
— Я подумал… Как вы полагаете, сколько может стоить такой вот прогулочный катер, про который мы говорили?
— Ну… Мне кажется, около пятидесяти миллионов…
— Сколько-сколько?
Жан-Мари улыбается.
— Понимаете, из-за старой маркизы мы все тут привыкли считать в старых франках. Но все равно эта цифра с потолка. Я могу спросить у Карадо. Он разбирается во всем, что плавает по озеру. Только я все равно не знаю, кто может столько заплатить!
— Я могу, — говорит Ван Лоо.
И он слегка толкает Жана-Мари в плечо.
— Да, именно я. Мне будет приятно стать вашим спонсором. Что-то не вижу на вашем лице радости!
Жан-Мари молчит. Ему хочется изобразить восторг, но в то же самое время его раздирает желание крикнуть: «Да не нужен нам никакой спонсор! У меня у самого миллионы! Я вам не мальчик на побегушках!»
Но вместо этого он просто кивает головой:
— Посмотрим.
— У меня имеется капитал для инвестиций, — продолжает Ван Лоо. — А я чувствую, что это дело можно раскрутить. Доверьтесь моему опыту и подумайте над этим!
Конечно, Жан-Мари подумает. Он вообще ни о чем другом не думает, пока Ван Лоо, усевшись напротив Армели, подписывает в кабинете бумаги. Предложение голландца слишком заманчиво, чтобы ему поверить. Ничего себе постоялец! Не успел здесь появиться, как уже готов распахнуть свой кошелек! Конечно, он очень симпатичный, но в том, что касается катеров, обойдемся как-нибудь и без него! Как только золото будет поднято, а это свершится в ближайшие дни, тогда можно будет с ним побеседовать, но уже не снизу вверх, а на равных! И если он так уж горит желанием стать спонсором, то обсудим лучше проект реставрации Кильмера. Все эти мысли, путаясь, проносятся у него в голове вихрем планов, сомнений и надежд. К счастью, золотая монета — вот она, здесь, с ним. Его ангел-хранитель, его талисман.
— Я вернусь в конце месяца, — говорит Ван Лоо.
— Как вам будет угодно, — отвечает Армель. — Когда вы рассчитываете уехать?
— Завтра утром, пораньше. Я не буду ставить машину в гараж, а оставлю во дворе, чтобы не шуметь. Так что я никого не разбужу.
— Уже одиннадцать, — замечает Армель. — Если хотите поздороваться с маркизой, как раз время. Мы обедаем в половине двенадцатого, чтобы днем тетя могла подольше поспать.
Она поднимается, убирает в ящик стола чек, протянутый ей Ван Лоо, бегло просмотрев его.
«Как вам будет угодно…»
Она надела серый костюм и тщательно причесалась, уложив волосы элегантным шиньоном. На лице при желании можно заметить едва различимый след пудры.
— Мне можно пойти? — робко спрашивает Жан-Мари.
Армель оглядывает его с ног до головы.
— Ступай переоденься! — приказывает она. — Мы будем в гостиной.
Ван Лоо подает ей руку. Секундное колебание, и она опирается на нее. В этот миг Жана-Мари пронзает внезапная, как вспышка короткого замыкания, мысль: они знакомы!
Он бегом мчится к себе, твердя про себя одно и то же. Это же бросается в глаза! Пока он сдирает с себя выходной костюм, пока, подпрыгивая, натягивает брюки, пока расчесывает волосы, это невероятное предположение не дает ему покоя. Да нет! Не может быть! Не могут они быть знакомы! Или могут? Нет! Нет! Но я же сам видел! Неужели она накрасила губы?.. Да нет же, ему показалось. Впрочем, это-то легко проверить. Он спешит к гостиной и первым делом бросает в ее сторону острый взгляд. Нет! Что он себе навоображал?
Маркиза де Кильмер сидит в глубоком кресле, окруженном несколькими низенькими столиками. Так у нее всегда под руками предметы, которые могут вдруг ей понадобиться: телефон, транзистор, бонбоньерка, зеркало, в которое она изредка поглядывает и поправляет прическу, и целая груда журналов с комиксами. Она направляет лорнет в сторону Жана-Мари. Лицо ее покрыто густой сетью морщин и напоминает очень старый фарфор. Когда она говорит, все ее морщины шевелятся одновременно, и угадать ее настроение можно только по выражению глаз. Сейчас они лучатся доброжелательностью. Ван Лоо сидит возле ее кресла и слушает, о чем рассказывает старая дама: она пытается уточнить степень родства, существующую между семействами де Кильмер и Кентен де Корлей. Возраст не смог до конца стереть ее память, и сейчас она с трудом, но все-таки вспоминает какие-то браки, соединившие Кильмеров с Кентенами, так же как вспоминает и некую Элизабет, урожденную Ван Лоо, которая вышла замуж не то за биржевого маклера, не то за банкира — во всяком случае, за кого-то из финансовых кругов. Она искренне радуется, когда ей удается, не слишком мучая себя, отыскать нужную тропку в зарослях мощного генеалогического древа, память о котором заменяет ей и знание, и культуру, и в некотором смысле даже образ жизни. Армель иногда помогает ей, раздувая тлеющий огонек угасающей памяти. Видно, что она чем-то сильно раздражена. С тех пор как не стало Ронана, Армель выглядит растерянной и несчастной. Теперь еще этот обед. Хоть бы он не был таким же мрачным, как всегда! Ах, дед, дед, как же нам тебя не хватает!
Он ее не узнал! Да замечал ли он ее когда-нибудь вообще?! Он и жизнь ей сломал походя, играючи! Раздавил ее, даже не заметив. После стольких лет она, конечно, утратила свои былые черты, и даже фигура стала другая.
