Мари-Лу тоже находилась под угрозой увольнения, потому что, несмотря на штрафы и постоянные замечания мадам Флоранс, невозможно было добиться, чтобы она мылась и отдавала в чистку платье.
Но зато у нее прекрасный и добродушный характер, и она единственная, у кого никогда не портится настроение. Это качество всегда позволяло ей с одинаковым успехом находить общий язык и с разбушевавшимся пьяницей, и с посетителем, пришедшим излить душу, рассказать свою жизнь.
Скульптурное телосложение Наташи, представленной в обнаженном виде на фотографии в витрине, привлекало, пожалуй, наибольшее число зрителей. А номер Селиты придавал заведению определенный престиж. Она была единственной профессионалкой, настоящей танцовщицей. Иными словами, благодаря ее выступлениям «Монико» приобретал облик артистического кабаре, переставал быть вульгарным местом, куда приходят только для того, чтобы поглазеть, как раздеваются женщины.
— Это буду я! — объявила Селита Мари-Лу, увидев как та стоит, погруженная в свои мысли, у двери служебного помещения.
У всех явно было одно и то же на уме, потому что Мари-Лу сказала в ответ:
— Нет, скорее, я!
С утра у них появился общий секрет. Мари-Лу вернулась рано, ибо швейцарец, как обычно, поднял ее в шесть часов утра, опасаясь, как бы не узнала об их встрече обслуга отеля. Добрых десять минут провела она в ванной, прежде чем легла; поскольку она уже три раза делала аборт и в последний раз чуть было не отдала Богу душу, то использовала теперь самые разные меры предосторожности.
Селита слышала сквозь сон, как она укладывалась в постель. Когда же зазвонил будильник, Мари-Лу направилась готовить кофе. Потом, накрыв на стол и наведя видимость порядка в столовой, пришла и сдернула одеяло, в которое закуталась Селита.
— Вставай, лентяйка! — весело выкрикнула она, хотя обычно, пока не выпит кофе, не разжимала зубов.
Селита в конце концов открыла глаза и все поняла.
Перед ней стояла Мари-Лу в расстегнутом халате, обнажившим ее толстую грудь и черный треугольник внизу живота, а на голове у нее красовалась фуражка Эмиля…
— Ну и ну! Ах ты развратница…
Что Селита могла сказать? Нет, она не сожалела о том, что сделала. За всю свою жизнь она никогда не видела, чтобы человеческое лицо излучало столько счастья, сколько было написано на лице Эмиля в эту ночь. Уходя, он неуклюже целовал ей руки и бормотал:
— Спасибо! И прошу меня простить.
— Простить за что?
И тогда он произнес фразу, которую она никак не ожидала от него и которая будет не раз еще возникать в ее памяти:
— За то, что это был всего лишь я!
Славный человечек! Вечером же, когда она появилась вместе с другими в «Монико», у него хватило такта, столь редкого у мужчин, не смотреть на нее особым образом делать вид, будто ничего между ними не произошло.
Мари-Лу вообще-то тоже оказалась на высоте. Она не стала над ней подшучивать, сразу же стала серьезной, заявив:
— Не бойся. Я никому не скажу.
И рассказала ей о том, что сама однажды переспала с этим мальчиком.
Совершенно случайно, когда зашла как-то во второй половине дня в «Монико» за платьем и хозяин отсутствовал. Это произошло в глубине служебного помещения, среди бутылок и картонных шляп, в то время как по другую сторону двери с окошечком выметали серпантин две старые уборщицы.
Мари-Лу знала, что у Селиты это все было иначе, чем у нее, ибо толстушка обладала еще одним качеством, которое нельзя было не признать. Она понимала свое приниженное состояние. Она ясно сознавала, что находится на самой нижней ступени социальной лестницы, и воспринимала себя как простую служанку, которая предпочла зарабатывать на жизнь, раздеваясь перед публикой, вместо того чтобы чистить кастрюли и мыть полы.
Наташа производила на нее сильнейшее впечатление тем, что читала серьезные книги и заметно было, что она образованная. Селита же в глазах Мари-Лу стояла еще выше. Не только потому, что у нее был отец-знаменитость, но и потому, что она была настоящей танцовщицей и выступала на большой парижской сцене.
Кетти тоже происходила из народа и провела свою юность в бедной савойской деревне. Но, как она любила заявлять, была сторонницей равноправия, и поэтому ее никто не восхищал — ни богатые, ни образованные люди, за исключением, впрочем, докторов, к которым она питала глубокое, бессознательное почтение, может быть, оттого, что противопоставляла их священникам, вызывавшим у нее ненависть со времен ее католического детства.
Было уже половина первого, когда ушел наконец журналист. Хозяин проводил его до двери и постоял некоторое время с ним на улице. Вернувшись, Леон направился к кассе, чувствуя себя несколько униженным из-за того, что должен обязательно отчитываться во всем перед женой. И едва он начал с ней говорить, как сразу же нахмурил брови, потому что американский офицер в штатском подсел за стол Мадо и завязал с ней беседу.
От Людо Селита позже узнала, что Леон говорил мадам Флоранс:
— Жюльен Биа того же мнения, что и я. Он находит, что она великолепна, и советует мне подписать с ней контракт на длительный срок.
Мадам Флоранс ответила:
— Большинство из них в первые вечера великолепны.
Это было действительно так. Точнее говоря, это было или все, или ничего.
Или они, охваченные паникой, проваливались, а то и просто убегали, или же сама их неумелость, волнение, которое они испытывали, представ перед публикой, все это действовало на зрителей и приносило поначалу некоторый успех.
И только позже, когда они принимались создавать настоящий номер, возникали серьезные трудности, и крайне редко кому удавалось их преодолеть.
Так что владельцы кабаре попадали порой в затруднительное положение, не зная, как обновлять программы.
Но мог ли Леон после прогулки на острове не быть оптимистом?
— Она поняла. Эта девочка оказалась гораздо умнее, чем я думал. Вводит в заблуждение робкий вид. А ты знаешь, что она сказала журналисту:
«Обязательно нужно, чтобы у зрителей складывалось впечатление, что они видят не выступление артистки, а просто застают женщину в интимной обстановке, когда она раздевается». Она добавила: «А так как я не артистка и у меня нет никакого опыта, то для меня это будет нетрудно.
«Если только приобретаемый опыт не заставит вас невольно измениться», резонно заметил наш друг Биа.
А она в ответ:
«Я постараюсь остаться такой, какая я есть, и не буду менять ни образ жизни, ни взгляды».
Было уже половина второго, когда Людо пересказал этот разговор Селите, а хозяйка тем временем, сославшись на то, что она с самого начала вечера испытывает боль, отправилась домой, чтобы лечь, хотя она крайне редко оставляла кабаре на попечение мужа.
Селита задалась вопросом, а не был ли этот уход своеобразной уловкой, довольно наивным способом произвести впечатление на Леона, но все же никуда не денешься от того, что мадам Флоранс уже в течение некоторого времени плохо выглядит и ездила на прием к гинекологу.
А дела с Мадо зашли значительно дальше, чем предполагали, и было невозможно сказать, кому пришла в голову эта почти гениальная идея — самой Мадо или Леону?
Когда Леон разговаривал с женой сразу после ухода журналиста, он пересказал ей то, что заявила Мадо Жюльену Биа:
— «Постараюсь остаться такой, какая я есть, не буду менять ни образ жизни, ни взгляды».
Тогда репортер, не без иронии, оглядел все вокруг и возразил ей:
«Это будет нелегко, учитывая, что вы здесь будете проводить ваши ночи».
И добавил, поднимая бокал:
«И будете пить шампанское и виски с посетителями».
Разве не был ответ Мадо гениальной находкой?
— «Вот почему, — сказала она, — я буду просить мадам Флоранс разрешения избавить меня от всего этого, что выгодно не только мне, но и ей. От того, что я буду сидеть в зале или в баре, мало проку, какая из меня „завлекательница“? К тому же, если зрители увидят меня за этим занятием, то не будут верить в тот образ, который я создаю. Поймите же! Я должна сохранять облик юной, неиспорченной девушки».
Должно быть, она говорила, поглядывая на хозяина, уверенная в его поддержке. Может, он и подал ей эту идею, или же она придумала все сама. В таком случае ее действительно следовало опасаться.
Вероятно, он был польщен, этот дурак — самец могучий» тем, что она избежит контакта с другими мужчинами? Что именно произошло между ними на островах? Селита склонялась теперь к мысли, что ничего не произошло. Мадо, по-видимому, изображала из себя бедную, обиженную девушку, которую два неудачных сексуальных опыта — нет, три, потому что был еще эпизод в Марселе, — ранили, она чувствовала себя запачканной и просила дать ей время, проявить по отношению к ней терпение и нежность.
— Прекрасно сыграно! — не могла не сказать Селита, обращаясь к Людо.
— Вы первая почувствовали, к чему идет дело! Я начинаю думать: а не лучше ли для всех было бы, если бы инспектор Мозелли забрал ее без рассуждений?
