Джо Алекс - Ад во мне

И придвинувшись еще ближе, сжимая свой бесценный несессер и прижимая его к груди при каждом наклоне самолета, продолжал голосом ученика, декламирующего на школьном вечере:

— «Перстом отметьте ныне своих врагов! Преступник, на душе твоей лежит сокрытое злодейство…»

Внезапно он умолк и в замешательстве посмотрел на Алекса.

— Кажется, я забыл продолжение… «Сокрытое злодейство…»

— «Опомнись и покайся! Руку спрячь кровавую, непойманный убийца!» — закончил Алекс.

— Ах, да! Действительно! Как же это я мог забыть?

Вой ветра за иллюминаторами почти заглушал их голоса. Джо глянул влево, где сидела девушка, которая, он хорошо запомнил, заняла сначала место впереди, а позже, прежде чем самолет взлетел, пересела в ряд кресел перед Кноксом. Сейчас она переместилась на два или три ряда вперед. Но это было вполне понятно, во всяком случае объяснимо. Он скользнул по ней взглядом. Очень бледная, с закрытыми глазами, она сидела, стиснув руками подлокотники, — то ли боялась бури, разыгравшейся на высоте нескольких тысяч метров над землей, то ли боролась с приступом морской болезни, которую в буклетах некоторых авиакомпаний называют почти ласково: «воздушная слабость».

Других пассажиров он не видел, так как сидел слишком далеко за их спинами. Заметил только, что стюардесса наклонилась над кем-то — наверное, помогала найти бумажный пакет.

Повернулся к профессору, цвет лица которого не утратил свежести. Видимо, качка не причинила ему ни малейшего вреда.

— Вы помните, — спросил Джо, — что говорит Сатана в «Потерянном рае», когда, пролетев над бескрайними просторами, он приближается к Земле и видит первых людей, которых жаждет уничтожить? Думаю, что сейчас нам убийца мог бы сказать почти то же самое.

— Не могу вспомнить. — Барклэй потряс головой. — Мильтон всегда меня несколько утомлял, честно говоря.

— Он боится… — сказал Джо, наклоняясь ближе к нему и громко говоря в самое ухо. — Боится, ибо знает, что справедливость настигнет его везде! И поэтому он, хотя как будто бы свободен, понимает, что нет для него ни безопасного укрытия, ни настоящего бегства:

— Да, теперь припоминаю, — кивнул Барклэй. Внезапно он стал серьезным. — Страшно… — сказал так тихо, что Джо, вглядываясь в его лицо, смог понять слова лишь по движению губ.

Профессор выпрямился и, передвинув повыше лежавший на коленях несессер, положил на него руки, словно забыл о том, что до сих пор оберегал его, как младенца. Он перевел взгляд на иллюминатор и принялся пристально всматриваться в него.

Джо снова посмотрел вокруг. Девушка слева не изменила позиции. Казалось, она страдает: лицо ее стало еще бледнее, но она боролась упорно — то ли с приступом истерики, то ли с подступавшей тошнотой. Стюардесса подошла к ней и, наклонившись, что-то сказала. Девушка открыла глаза и попыталась улыбнуться. Кивнула, как бы давая понять, что беспокоиться о ней не нужно, что она справится сама.

Джо снова взглянул на профессора, не отрывавшего взгляд от иллюминатора, будто он потерял желание продолжать разговор. Алекс закрыл глаза. Буря все еще бушевала, но ему показалось, что порывы ветра стали слабее. Слишком долго он сам летал, чтобы не почувствовать, что машина уже выбралась из грозы. Он повторил про себя цитату из Мильтона. Трудно сказать, когда это началось, но в какой-то момент он стал ощущать тревогу… Возникла ли она после того, как обнаружили убийство или во время допроса тех двух? А может, еще раньше?

Сидя неподвижно на покачивавшемся кресле, Джо крепко зажмурился и принялся лихорадочно вспоминать. Да, наверняка чьи-то слова или сообщенные факты поразили его, ибо в них не было правды. Может, вчера вечером? Кто-то что-то сказал? Какие слова? А может, что-то замеченное им? Что-то, на что сознание не отреагировало, но что осталось в сумрачных подвалах подсознания, в независимом от воли человека царстве в глубинах его существа? Он знал, что те слова или те образы где-то рядом, на границе памяти, и, если удастся их вызвать, возникнут ярко и выразительно вместе с сопутствовавшими им обстоятельствами.

Самолет внезапно погрузился в почти непроницаемую тьму. Дождь хлестал яростно, но порывы ветра ослабли.

Джо приоткрыл глаза. Профессор отвернулся от окна и усмехнулся. Алекс ответил улыбкой, расстегнул ремень безопасности и встал. Он хотел остаться один, прежде чем… Вскоре они должны быть в Найроби, если самолет не изменил немного курс во время грозы. Прежде чем они прилетят, он хотел понять, как все случилось.

Он прошел по салону и сел в свое кресло. Кнокс по-прежнему лежал там, где настигло его острие кинжала, но плед сполз с его лица, а одна рука повисла и мерно колыхалась в такт колебаний самолета.

Джо встал, взял эту холодную руку, с трудом согнув, засунул под плед и прикрыл лицо мертвеца. Вернулся на место.

Едва он сел, как все предстало перед ним неожиданно, словно кто-то направил луч света на лежащую в темноте раскрытую книгу.

Он нахмурился и привстал, как молодой неопытный актер, изображающий на сцене удивление. Но он не удивлялся. Да, это имело значение. Должно иметь значение. Но какое? Ответ звучал просто: если это имело значение, то оно могло быть только одно.

— Но это еще не доказательство, — пробормотал он, — еще никакое не доказательство…

Внезапно за бортом начало проясняться. Посветлело, и самолет выплыл из окружавшей его темной клубящейся массы, оказавшись неожиданно среди белых, истрепанных в клочки облачков. Еще минута — и засверкало солнце, словно они вынырнули из туннеля.

Джо взглянул на часы. Невозможно поверить, но прошло лишь десять минут после начала бури! Качка прекратилась почти так же внезапно, как и началась. Лампы над проходом погасли. Солнечный свет заполнил салон.

Алекс приподнялся и осмотрелся. Надпись над дверью кабины пилотов погасла. С облегчением он достал из кармана сигареты. Но прежде чем успел закурить, дверь кабины открылась и появился Грант.

— Все закончилось, — сказал он спокойно. — Сейчас не должно быть никаких атмосферных неожиданностей до самого Найроби. Так по крайней мере утверждают метеостанции с земли. Надеемся, что все вы хорошо перенесли ненастье. Буря не была ни большой, ни долгой, но болтало сильно, как обычно в тропиках.

Умолк, словно вспомнив, что пришел как свидетель в следствии об убийстве. Подошел к Алексу и сел перед ним.

— Когда началась буря, — сказал Джо, поднимаясь с кресла, — мы с вами, Робертс, начали разговор о телеграмме из Йоханнесбурга…

Молодой человек, услышав свою фамилию, медленно встал и занял свое прежнее место, опершись спиной о стенку кабины пилотов.

— Я знаю из телеграммы, которую мне принесли, — и не вижу причины скрывать это от вас, — что вы едва не опоздали, во-первых, потому, что, хотя день освобождения был назначен на вчера, кто-то из администрации не выполнил все необходимые формальности, а во-вторых, таможенный контроль получил указание произвести тщательный досмотр. Вас осудили по обвинению в хищении неотшлифованных алмазов, большинство из которых впоследствии не были обнаружены. А освободили при условии немедленного выезда из Южно-Африканской Республики. Поскольку вашей семье переданы все вещи, находившиеся в квартире, ранее занимаемой вами в Йоханнесбурге, при себе вам разрешили иметь лишь то, что вы сдали на хранение в тюрьме плюс чек на тридцать фунтов стерлингов, который вам выдали в канцелярии. Его прислал из Лондона ваш отец. В телеграмме перечислены вещи, находившиеся у вас во время досмотра в аэропорту: кроме чека, о котором шла речь, вы имели при себе еще зажигалку, расческу, носовой платок, пачку сигарет и ручные часы марки «Хронос». Все сходится?

— Абсолютно. Могу только восхищаться оперативностью и прекрасной памятью этих людей. Хотя, если бы мне позволили выразить собственное мнение, предпочел бы, чтобы они тренировали ее на сонетах Шекспира, например, а не на моей скромной особе, с коей, впрочем, столкнулись последний раз в жизни.

Сказал он это без иронии, безразличным, деловым тоном.

— Я очень высоко ценю сонеты Шекспира, поэтому мне трудно полемизировать с вами, Робертс. Единственное, о чем я хотел бы еще спросить: за что вы осуждены южно-африканским судом, если у вас не нашли большинства предметов, в хищении которых вас обвинили? Вы ведь англичанин?