пользоваться словами.
— Да еще как умел! — сказал Леннокс. — Нет. Это не совсем объясняет то, что я имел в виду. У нас ведь не возникает этого ощущения от других трагедий. От «Гамлета», например, или «Антония и Клеопатры».
— Может быть, в этом причина всех этих суеверий.
— Интересно, — сказал Росс. — Может быть, так и есть. Они ведь все говорят об одном и том же: не называй его имени; не цитируй из пьесы; не называй ее заглавия. Поберегись.
Они свернули в узкую боковую улочку.
— Я вам вот что скажу, — произнес Кетнес. — Готов поспорить с кем угодно, что Перри — единственный человек из всех нас, кто действительно не верит ни одному слову из всех этих суеверий. Я имею в виду, вообще не верит. Он ничего не предпринимает, но это только для того, чтобы не мешать нам.
— Звучит чертовски самоуверенно, молодой человек, но откуда тебе это знать? — спросил Ментит.
— Это видно, — высокомерно ответил Кетнес.
— Нет, не видно. Ты просто обманываешь себя, думая, что это так.
— Ой, замолчи.
— Ладно, ладно. Смотрите, вон Рэнги. А что он обо всем этом думает?
— Спроси его.
— Привет, Рэнги!
Тот обернулся, махнул рукой в сторону «Лебедя» и указал на себя.
— Мы тоже, — крикнул Ангус. — Пошли вместе.
Они догнали Рэнги и все вместе вошли в бар.
— Смотрите, есть столик на шестерых. Пошли.
Они расселись за столом.
— Я закажу пиво, — предложил Росс. — Все будут?
— Я нет, — сказал Рэнги.
— Да? А почему?
— Потому что без него мне лучше. Томатный сок. Двойную порцию, и ничего крепкого к нему.
Ментит сказал:
— И мне то же самое.
— Два двойных томатных и четыре пива, — повторил Росс и пошел к стойке.
— Рэнги, — сказал Леннокс, — мы тут поспорили.
— О чем?
Леннокс посмотрел на своих приятелей.
— Не могу сказать точно. О пьесе.
— И?
Ментит сказал:
— Мы пытались понять ее власть над людьми. При поверхностном взгляде кажется, что это лишь то, что может сделать волшебная рука поэта из набора мелодраматических событий. Но это не объясняет ту атмосферу, которую она вокруг себя создает. Или объясняет?
— Предположим… — начал Кетнес. — Ты ведь не против, Рэнги?
— Я понятия не имею, о чем ты собираешься спрашивать, но я не против.
— Ну, предположим, что мы выступили бы с этой постановкой в вашем… как это называется?…
— В мараи? [105]
— Да. Как бы вы отреагировали?
— На приглашение или на спектакль?
— Ну… Наверное, на спектакль. Или и на то, и на другое.
— Это зависело бы от старейшин. Если бы они были ярыми приверженцами традиций, то вас бы официально поприветствовали, предложили бы пройти испытание и продемонстрировали бы вам оружие. Возможно… — он умолк.
— Что?
— Я думаю, возможно, тохунга — мудреца по-вашему — попросили бы наложить табу на представление из-за его природы. Он бы это сделал. А потом вы бы ушли, переоделись в костюмы, и спектакль бы состоялся.
— А ты не возражаешь против того, чтобы использовать… ну, ты понимаешь… глаза, язык и все остальное?
— Я не совсем ортодоксален. И мы относимся к игре серьезно. Мой прадед был каннибалом, — сказал Рэнги своим прекрасным голосом. — Он считал, что поглощает качества своих жертв.
За столом воцарилось полное молчание. Возможно, из-за того, что перед тем они вели себя довольно шумно, их молчание подействовало на остальных посетителей, и последнюю фразу, сказанную Рэнги довольно громко, услышали все. Молчание длилось всего несколько секунд.
— Четыре пива и два томатных сока, — сказал Росс, вернувшись с напитками, и поставил поднос на стол.
В течение третьей недели пьеса начала превращаться в единое целое. Разумеется, из нее убрали совсем уж случайные роли, и ее структура полностью проявилась. Она была написана экономно: жестокая судьба четы Макбетов, появляющаяся с самого начала уверенность в том, что они безвозвратно прокляты, их развитие — вначале цепляющихся друг за друга, потом разделенных и унесенных потоком судьбы к своему проклятию; все эти элементы проявлялись на каждом этапе этой разрушительной пьесы.
Так почему она не была скучной? Почему она скорее волновала, чем подавляла?
— Не знаю, — сказал Перегрин жене. — Нет, вообще-то знаю. Это потому, что она так чудесно написана. Все очень просто. Дело в атмосфере, которую она создает.
— А когда ты ставил ее в прошлом, ты относился к ней точно так же?
— Думаю, да. Но это было не так выражено. Сейчас, конечно, у меня гораздо более удачно подобраны актеры. Слышала бы ты Саймона в английской сцене, Эмили. Как он говорит: «Жену мою?..» [106] А когда Малькольм предлагает свой банальный и глупый совет, Саймон смотрит на Росса и говорит: «Бездетен он!»
— Знаю.
— Приходи как-нибудь на днях на репетицию, увидишь.
— Правда?
— Да, приходи. В конце следующей недели.
— Ладно. А что с суевериями? Нина Гэйторн хорошо себя ведет?
— По крайней мере, пытается. Готов поспорить, что она тайком принимает всяческие меры предосторожности, но пока она не говорит об этом… Баррабелл — он играет Банко — кормит ее всякими историями, я совершенно в этом уверен. Я поймал его за этим занятием на прошлой неделе. В старый навес у реки на прошлой неделе попала молния.
— Да что ты! Ты ничего мне об этом не говорил.
— Разве? Наверное, я наложил мысленный запрет на все, что выглядит как дурная примета, и не снимаю его даже ради тебя. Я мило поговорил с Баррабеллом и ужасно напугал старушку Нину.
— А о чем они говорили?
— Он рассказывал о том, как одна из ведьм, Блонди, устроила сцену из-за того, что нервничала во время грозы. Знаешь, на некоторых людей и правда действует это… электричество. Они всегда извиняются и говорят, что ничего не могут с этим поделать.
— С Блонди все в порядке?
— Она совершенно успокоилась, как только молнии прекратились.
— Какая неудача.
— Что?
— Что случилась гроза.
— Ты ведь не…
— Нет, я-то не верю во всю эту чушь. Конечно, не верю. Я просто подумала, как неудачно вышло в отношении тех, кто верит.
— Эти олухи вполне нормально все перенесли. Молния ведь ударила не в театр. Но даже если бы это случилось, никто бы ничего не почувствовал, потому что в здании есть громоотвод.
— Да.
Помолчав, Эмили спросила:
— А как мальчик?
— Уильям Смит? Прекрасно. Он хорошо играет. Интересно, что будет с ним, когда он подрастет. Возможно, он бросит театр, но я надеюсь, что он продолжит играть. Он играет две роли.
— Окровавленного ребенка?
— И ребенка в короне. Они ведь суть одно. Слышала бы ты,
