Но ответственный дежурный не спал; надо полагать, его система сигнализации действовала безупречно.
— Хочешь? — предложил он, отвинтив колпачок термоса и наливая в него дымящийся кофе.
— Что нового? — после вежливой паузы, заполненной отхлебыванием переслащенного на восточный манер кофе, я задал вопрос, ради которого был готов даже к бессонной ночи.
— Буфет вот ремонтируют.
— А в городе?
Козлов пожал плечами, потом сделал вид, что листает дежурный журнал, чтобы сделать вдвойне убедительным свой ответ:
— Ничего интересного для твоих читателей. — И тут же стал развивать эту мысль. — Ведь что волнует их чувствительные сердца? Прежде всего — попавшие в беду дети. Похищенные или пропавшие без вести, забытые в пылающих домах, провалившиеся в прорубь или в омут — и героически спасенные. Затем щекочут нервы истории об изнасилованных женщинах. Далее — всякие неприятности, приключившиеся с известными людьми. Если, скажем, у Ивана или Петра угонят машину, это никого особенно не заинтересует. А вот если на улице разденут тебя, это будет уже поводом для некоторого оживления: вот, мол, он все писал про них, пока и сам не попал в беду; посмотрим, что он теперь запоет, не накрутит ли, наконец, хвост милиции, которая не может обеспечить порядок на улицах… Так что от души тебе рекомендую: что бы ты там ни написал о нашем совместном дежурстве, постарайся на всякий случай ругать нас побольше. Это всегда производит приятное впечатление, потому что показывает, что автор — человек принципиальный, которому сам черт не брат…
Речь его становилась все замедленнее, словно вместо кофе он пил валерьянку. Собрав остатки исчезающей бодрости, майор смог еще добавить:
— А теперь ступай, мне надо сосредоточиться. Поговори с ребятами — они, надо думать, уже вернулись с вызова.
— Что–нибудь серьезное?
— Иди, иди, — слабо отмахнулся Козлов.
— Кто сегодня дежурит?
Он не ответил. Наверное, видел уже второй сон, а сны у людей, изо дня в день сталкивающихся с теневыми сторонами жизни, может быть, для соблюдения справедливого равновесия, бывают на диво розовыми.
И в оперативной группе нашелся человек, с которым я был немного знаком. Правда, о нем я больше слыхал от других, чем узнал прямым путем; но то были вполне достоверные источники, и поэтому личность инспектора Оскара Силиня не являлась для меня совершенно чужой.
Он обладал привлекательным, но одновременно и вызывавшим антипатию характером. О таких в начале фильма трудно бывает сказать, какими они окажутся к его концу. Может быть, исправятся, пройдя через придуманные автором испытания. Или окажутся любителями легкой жизни, не справятся с трудностями, проявят малодушие. Но с таким же успехом внешний цинизм может оказаться лишь маской, под которой скрывается чувствительный, легко ранимый человек.
Что я знал об Осе, которого работники старшего поколения, помнившие прозвище некогда знаменитого баскетболиста Гунара Силиня, ласкательно называли «Силой»? Рос он в семье начальника стройки республиканского масштаба. До призыва в армию пользовался всеми преимуществами, какие давало общественное положение отца. Со службы вернулся женатым, и в качестве запоздалого свадебного подарка получил от родителей «жигули». Старшие Силини недолго терпели задиристый характер невестки, и в результате трехступенчатого обмена раздобыли для молодых отдельную квартиру. Но через несколько месяцев капитулировал и Оса, укрывшийся от семейной жизни в Минскую школу милиции. Когда он вернулся оттуда, гнездышко оказалось пустым, и даже прощальное письмо валялось на полу: всю обстановку жена увезла с собой. С первой получки инспектор Силинь обзавелся широкой тахтой, письменным столом и несколькими стульями; этим он и ограничился, полагая, что приобрел совершенно достаточно для тех нескольких часов, какие придется проводить дома. Болтали, что за столом он иногда, чтобы расслабиться после работы (лейтенант работал в отделе по расследованию особо опасных преступлений или, проще говоря, убийств), пишет лирические стихи и мелодраматические рассказики, однако проверить эту информацию не удалось. Куда более правдоподобными казались разговоры о том, что свободные вечера он никогда не проводил в одиночестве, но приглашал старых, а иногда и новых подруг, обещая прокрутить для них уникальные записи самодеятельных бардов. Это более подходило к его характеру неутомимого искателя, не однажды приводившему на работе к острым противоречиям. Смелый, далее безрассудный в оперативных действиях, Оса не боялся и начальства, с необоснованным презрением проводя знак равенства между опытом и рутиной. Еще большее неудовольствие вызывали у коллег свойственная ему самоуверенность и присущее молодости стремление изображать как акт самоотверженности и бескорыстия все то, за что он боролся по доброй воле. Так что когда руководство отделом сменилось, новый начальник, которого Силинь до того не раз катал на своей машине, вызвал его для дружеской беседы и предложил перейти на другую работу.
И вот теперь он стоял передо мной — в хорошо сшитом кителе, подчеркивавшем его спортивную фигуру, — и испытующе глядел темными, подернутыми дымкой безразличия глазами, умевшими, без сомнения, и ласкать, и жалить. На губах его застыла ироническая усмешка.
— Так где вы теперь? — спросил я, когда мы преувеличенно сердечно пожали друг другу руки.
На лице темноволосого лейтенанта, которое, несмотря на несколько мелковатые черты, могло бы принадлежать и киногерою, промелькнула легкая гримаса.
— В транспортном отделе. Ловлю автомобильных воров. Да только…
— Да, да?
— Поймать удается разве что угонщиков, да и тех мы почти всегда отпускаем, потому что практически несовершеннолетним за такие штуки полагается лишь условное наказание. Раньше таких тонкостей не понимали. Если цыган сводил чужую лошадь, это была кража, и его совали в кутузку. А мы стали уж такими гуманными, что прямо тошнит. И еще удивляемся, откуда берутся новые преступники. Словно бы не сами воспитываем их в инкубаторе, подогреваемом мнимой добротой…
Остановить это словоизвержение удалось не сразу. Но не затем же я пришел, чтобы выслушивать давно известные истины. Мне нужны факты, выводы я сделаю и сам, и к тому же — вне сомнения — лучше, чем этот зеленый теоретик криминологии.
Надо полагать, и он думал обо мне не намного лучше, и на мой вопрос ответил агрессивным вопросом:
— Опять ищете материал для эффектной статейки? Ну да, сейчас ведь модно таким путем доказывать свободу критики и дать читателю почувствовать, что все его грешки — мелочь по сравнению с тем, что происходит по соседству. Однако то, что вы сейчас услышите, никто, я вас уверяю, печатать не станет, так что не изводите зря бумагу.
— Ну, а если все же попробовать? — Я начал понимать людей, которых самоуверенный тон Силиня выводил из себя.
— Пока что такие вещи фигурируют только в отчетах министерств внутренних дел и здравоохранения, — усмехнулся лейтенант. — Пожалуйста, мне не жалко, может быть, при случае и подбросите в печать какую–нибудь пригодную информацию.
Он провел меня в дальний угол помещения, где наш разговор никому не мешал, усадил в кресло, обтянутое неприятно–холодным дерматином, и закурил, пряча, словно школьник, сигарету в ладони.
— Когда уйду на пенсию, непременно брошу. А пока это единственное средство, чтобы сохранять нервы в порядке.
— Не поздно ли будет? — снова попытался я уколоть его, обиженный тем, что он не предложил закурить и мне.
Силинь отмахнулся:
— Там увидим. Короче говоря: тривиальный случай — заметьте, я не говорю, что типичный. Нам позвонили со «Скорой»… Нет, лучше с самого начала. Позвонили в «Скорую». Срочный вызов — приступ нестерпимой боли, температура, все, что говорят обычно, чтобы медики не очень копались. Шофер с санитаром покурили в ожидании, потом спохватились, что адрес вроде бы знакомый, и на всякий случай поднялись в квартиру — может быть, придется выручать докторшу. На счастье, дверь оказалась незапертой, а внутри — так и есть! — два типа приставили ей нож к горлу, требуя, чтобы она впрыснула им морфий, омнапон, пантопон. Два мужика и баба. Ну, ребята дали им как следует и сообщили по радиотелефону нам. Когда мы через полчаса прибыли, те еще даже с места не сдвинулись. Так обессилели без своей отравы, что и смыться не могли, лежали на грязных матрацах, пялились в потолок и ждали неизвестно каких чудес, прекращения своих мучений, блаженства, какое дается привычным наркотиком — а может быть, смерти ждали, иди знай… И тут снова сработала наша прославленная человечность, хотя у таких, я полагаю, нет даже права зваться людьми. Надо бы засадить за вооруженное нападение на женщину, а их, вернее всего, отправят лечить за казенный счет. Наш доктор и сейчас еще возится с ними в поте лица — искусственное дыхание, сердечные капли, да кто не знает старика Розенберга? Не успокоится, пока не поднимет их на ноги, а потом сам примется сосать валидол и рассказывать о своей больной жене… Даже думать противно. Лучше уж собак любить, как наш Карлуша, — тут хоть знаешь, с кем имеешь дело… Старик Дарвин, я думаю, ошибся: история человечества началась вовсе не тогда, когда обезьяна поднялась на задние ноги или взяла в руку орудие труда, а в тот день, когда наш достойный предок научился притворяться и изображать Человека с большой буквы.
