По воскресеньям Мегрэ, проснувшись, частенько начинал тянуть время, отдаваясь грезам. Этой потаенной игре он предавался еще в раннем детстве. Случалось такое с ним и гораздо позже, когда он лежал в постели рядом с женой и старался, чтобы та не заметила его особого состояния расслабленности и неги. Порой она, уже принося чашку кофе, ошибалась:
— О чем это ты размечтался?
— А что?
— Да вид у тебя такой, словно ты очутился на седьмом небе.
Вот и сегодня, в Фонтэне, очнувшись ото сна, он не стал открывать глаза, почувствовав, как солнечный луч упорно пробивается сквозь его сомкнутые веки. И он не только ощущал его физически. Казалось, он видит это копьецо света, покалывавшего через тонкую кожу, и, наверное, из-за кровеносных сосудиков, ее пронизывавших, в мозгу Мегрэ возникал образ солнца, иного, чем в жизни, куда более багрового, жизнеутверждающего и торжествующего, как на картинах художников.
И с помощью этого необычного светила он мог сотворить себе личный, особый мир с брызжущими во все стороны искрами, разбушевавшимися вулканами и низвергавшимися каскадами плавящегося золота. Для этого достаточно было лишь слегка пошевелить ресницами, используя их как сетку, — совсем как в калейдоскопе.
Мегрэ слышал, как на верхнем карнизе окна его номера ворковали голуби, затем уловил малиновый колокольный звон, доносившийся сразу из двух разных мест, и вообразил себе шпили колоколен, устремленные в небо, должно быть расцвеченное сегодня ровной синевой.
Он продолжал игру в свой воображаемый мир, вслушиваясь в уличные звуки, и именно в этот момент по характеру эха, которым отдавались эти шаги, по какому-то особенному оттенку тишины он окончательно убеждался, что наступило воскресенье.
Он долго нежился и не спешил протянуть руку, дабы узнать, который час на лежавших на ночном столике часах. Они показывали девять тридцать. В это время в Париже, на бульваре Ришар-Ленуар, если только и туда тоже добралась весна, мадам Мегрэ распахнула окна и, как была в пеньюаре и ночных шлепанцах, начала прибираться в квартире, пока на медленном огне томилось рагу.
Он пообещал самому себе, что обязательно позвонит ей сегодня, но сделать это из номера было невозможно, только снизу — из телефонной будки, иначе говоря, несколько позднее.
Он нажал на грушу, служившую сигналом вызова персонала. Тут же появилась горничная, гораздо более опрятная, чем вчера, да и в более радостном настроении.
— Что подать на завтрак?
— Ничего. Хотелось бы кофе, и побольше.
Она так же забавно, как и накануне, посмотрела на него:
— Наполнить водой ванну?
— Только после кофе.
Он разжег трубку, приоткрыл окно. Хлынувший снаружи воздух пахнул прохладой, вынудившей его надеть домашний халат, но в этот поток уже вплетались струйки весеннего тепла. Фасады домов и мостовые подсохли. Улица выглядела пустынной, лишь изредка неспешно проходила какая-нибудь сельского обличья женщина с букетиком фиолетовой сирени в руке.
По-видимому, темп жизни в гостинице в связи с выходным днем замедлился, поскольку ждать кофе пришлось долго. Тем временем на глаза попались два письма, переданные ему вчера ночным портье, — он их оставил на прикроватной тумбочке. Одно было подписано. Почерк ясный, разборчивый, как на гравюре, исполнено вроде бы тушью.
«Сказали ли вам, что вдова Жибон — акушерка, принимавшая у мадам Верну роды ее сына Алена? Возможно, эти сведения окажутся полезными для вас.
С приветом Ансельм Ремушан».
Второе послание оказалось анонимным и было написано на бумаге отличного качества с оторванной верхней частью — судя по всему, там было обозначение фирменного бланка. И выполнено карандашом.
«Почему бы не опросить слуг? Они знают больше, чем кто-либо еще».
Когда вчера вечером он пробежал эти две строчки, прежде чем лечь отдыхать, Мегрэ интуитивно почувствовал, что их написал тот самый дворецкий, который, не проронив ни слова, открыл им вечером дверь особняка на улице Рабле, а на выходе подавал ему пальто. Брюнет, с чистой здоровой кожей, в возрасте от сорока до пятидесяти лет. У комиссара сложилось впечатление, что он сын фермера, не захотевший колупаться в земле и питавший такую же ненависть и в отношении тех крестьян, из среды которых вышел.
Видимо, будет не трудно получить образец его почерка. А быть может, такую бумагу использовали и в самом доме Верну?
Все это требовалось проверить. В Париже сие не составило бы никакого труда. Ну а здесь, в конечном счете, это его просто не касалось.
Когда наконец появилась горничная с кофе, он обратился к ней:
— Вы живете в Фонтэне?
— Родилась на улице Лож.
— Вам знаком некий Ремушан?
— Сапожник-то?
— Его имя Ансельм.
— Ну конечно, он живет двумя домами дальше моей матери, а на носу у него бородавка величиной с голубиное яйцо.
— Что он за человек?
— Вдовец, уж и не знаю с какого времени. Сколько помню, всегда им был. Когда мимо него проходят молодые женщины, он, чтобы напустить на них страху, начинает над ними весьма странно подшучивать.
Горничная с удивлением посмотрела на комиссара:
— И вы курите трубку до того, как выпьете кофе?
— Можете подготовить мне ванну.
Для омовения пришлось пройти в глубину коридора, и Мегрэ пробыл в теплой воде довольно долго, о чем-то задумавшись. Не раз при этом, находясь в полузабытьи, он открывал рот, чтобы что-то сказать своей жене, которая, как это обычно происходило дома, пока он принимал водную процедуру, убиралась в соседней комнате, расхаживая туда-сюда.
Вниз Мегрэ спустился уже в пятнадцать минут одиннадцатого. За стойкой возвышался хозяин, одетый как повар.
— Вам дважды звонил следователь.
— Когда?
— В первый раз — чуть позже девяти, а вторично — всего несколько минут назад. Я сказал ему, что вы вот-вот подойдете.
— Могу ли я позвонить в Париж?
— В воскресенье долго ждать, скорее всего, не придется.
Назвав номер, комиссар вышел на порог гостиницы подышать свежим воздухом. Сегодня зевак, жаждавших потаращить на него глаза, не было. Где-то, не очень далеко от гостиницы, голосил петух, было слышно, как журчала вода в речушке Вандея. И когда пожилая женщина в фиолетового цвета шляпке проходила мимо него, он отчетливо учуял запах ладана.
Да, сегодня действительно было воскресенье.
— Алло? Это ты?
— Все еще в Фонтэне? Звонишь от Шабо? Как поживает его мамаша?
Но вместо того чтобы ответить на поставленные супругой вопросы, Мегрэ поспешил обрушить на нее свои:
— Какая погода сейчас в Париже?
— Со вчерашнего полудня весна.
— Так уж прямо и с полудня?
— Ага. Началась сразу после обеда.
Надо же, потеряно целых полдня солнца и света!
— А у тебя как там?
— Сегодня отлично.
— Не простудился?
— Все в порядке.
— Завтра утром вернешься?
— Надеюсь.
— Значит, не уверен? А я-то думала…
— Может, задержусь на несколько часов.
— Что так?
— Работенка подвернулась.
— Ты же обещал…
Да, клялся, что он обязательно отдохнет! Но разве он тут не расслабился, не оттаял?
Все, говорить больше было не о чем. Они еще обменялись несколькими фразами — теми, что обычно припасались для таких вот телефонных разговоров.
После этого Мегрэ позвонил Шабо домой. Роза ответила, что хозяин ушел на работу еще в восемь утра. Тогда он соединился с Дворцом правосудия:
— Что-нибудь новенькое?
— Есть такое дело. Нашли орудие убийства. По этой причине я и звонил тебе. Мне сказали, что ты еще спишь. Можешь сейчас подойти сюда?
— Приду через несколько минут.
— Двери учреждения сегодня закрыты. Так что буду посматривать в окно, чтобы открыть, как только замечу тебя.
— Что-то не так?
Шабо на том конце провода, судя по голосу и интонации, был сильно расстроен.
— Все расскажу, как только появишься.
Мегрэ тем не менее не спешил. Ему хотелось вволю насладиться этим воскресеньем, и вскоре комиссар уже неспешно вышагивал по улице Репюблик, пройдя мимо кафе «У почты», хозяин которого поспешил с учетом прекрасной погоды выставить на террасу стулья и круглые желтые столы на одной ножке.
Через два дома от кафе у открытой двери кондитерской Мегрэ невольно еще более замедлил шаг, вдыхая доносившийся оттуда запах сладостей.
Вовсю звонили колокола. Улица несколько оживилась примерно на уровне дома Жюльена Шабо, как раз напротив него. Люди начали толпой выходить из собора Богоматери по окончании мессы, которую отслужили в половине одиннадцатого. Комиссару мнилось, что сегодня люди вели себя несколько иначе, нежели в прежние подобные воскресные дни. Лишь немногие верующие сразу же направлялись по домам.
На площади образовалось несколько групп, которые отнюдь не дискутировали, как бывало, с оживлением, говорили вполголоса и зачастую просто молча созерцали выходивших из собора прихожан. Задерживались даже женщины, державшие в затянутых перчатками руках свои молитвенники с золотыми обрезами, и почти все жительницы Фонтэне и окрестностей надели весенние шляпки светлых цветов.
