— Так.
Жизнь, описанная несколькими казенными фразами, показалась Ионе отвратительной.
— Зная все указанные обстоятельства, вы тем не менее женились на ней и, чтобы иметь возможность сочетаться церковным браком — условие, без соблюдения которого Палестри не дали бы согласия, — перешли в католицизм и приняли крещение.
Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
— Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
— Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
— Во время оккупации вы находились здесь?
— Да.
— Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
— Да.
— Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.
— Ваша жена знала, что вы еврей?
— Я ей об этом не говорил.
— Это могло изменить ее решение?
— Полагаю, нет.
При этих словах он с горечью подумал об арабе, с которым она провела ночь.
— А ее родители?
— Я не думал об этом.
— Ну ладно. Вы говорите по-немецки?
— Нет.
— Ну а по-русски?
— Когда-то я говорил по-русски с родителями, но теперь все забыл — только понимаю немного.
Какое отношение это имеет к исчезновению Джины?
Скажет ли наконец комиссар, что у них есть против него?
— Ваш отец приехал во Францию во время революции как эмигрант?
— Он был в германском плену, и когда в восемнадцатом году подписали перемирие…
— Мы называем это эмиграцией, поскольку он не вернулся сразу в Россию. Я думаю, он принадлежал к какой-нибудь белой группировке?
Иона смутно помнил, что сначала Шепилович записал отца в какой-то политический союз, но тот активности не проявлял и целиком отдался рыботорговле. Не дожидаясь ответа, комиссар Дево продолжал:
— И все же в тридцатом году он без колебаний вернулся на родину. Почему?
— Он хотел знать, что стало с пятью моими сестрами.
— Он давал о себе знать?
— Никогда.
— Ни в письмах, ни устно, через друзей?
— Никак.
— Как же произошло, что ваша мать тоже уехала?
— Она не могла жить без мужа.
— Вы когда-нибудь занимались политикой?
— Никогда.
— Вы не являетесь членом какой-нибудь группировки или партии?
— Нет.
Дево опять надел очки и взглянул в свои записи. Он казался разочарованным. Можно было подумать, что некоторые вопросы он задавал против воли.
— Господин Мильк, вы поддерживаете обширную заграничную переписку.
Неужели они допросили и почтальона? Кого еще?
— Я филателист.
— Из-за этого у вас такая обширная переписка?
— Если учесть мой метод работы, да.
Иона хотел объяснить, как он коллекционирует, рассказать о том, как среди огромного количества марок, приходящих со всех концов света, отыскивает редкие экземпляры, ускользнувшие от взгляда коллег.
— Ну ладно! — повторил комиссар, который, казалось, спешил покончить со всем этим. Тем не менее он продолжал:
— Какие у вас отношения с соседями?
— Хорошие. Очень хорошие. То есть, были до недавнего времени.
— А что произошло недавно?
— Меня стали избегать.
— Насколько мне известно, к вам приходил ваш шурин Альфред Палестри, попросту Фредо.
— Да.
— Что вы о нем думаете?
Иона промолчал.
— У вас с ним плохие отношения?
— Мне кажется, он меня не любит.
— Почему?
— По-моему, ему не нравится, что я женился на его сестре.
— А ваш тесть?
— Не знаю.
— Кажется, они оба были против вашей женитьбы.
Если не ошибаюсь, в то время Джина работала у вас? — глянув в записи, задал следующий вопрос комиссар.
— Я ее нанял как прислугу.
— Она спала у вас в доме?
— Нет.
— Вы были с ней в интимных отношениях?
— Только после женитьбы.
— А прежде вам не приходило в голову обзавестись семьей?
— Нет.
Так оно и было. Раньше он не думал об этом.
— Теперь я должен задать вам нескромный вопрос — можете на него не отвечать. Как же вы обходились? — И так как Иона не понял, комиссару пришлось уточнить:
— У мужчины есть потребности…
До войны недалеко от мэрии на улице По-де-Фер существовал публичный дом, который Иона регулярно посещал. Потом новые законы заставили его на некоторое время отказаться от подобных визитов, однако позже неподалеку от вокзала он нашел улицу, где по вечерам вблизи небольшой гостиницы всегда прогуливалось несколько девиц. И раз уж его вынуждали обнажиться до последней степени, он рассказал и об этом.
— Судя по вашим заявлениям, вы не ревновали жену.
— Я этого не говорил. Я сказал, что не подавал вида.
— Понятно. Значит, все же ревновали?
— Да.
— Что бы вы сделали, застав ее в объятиях мужчины?
— Ничего.
— И не разозлились бы?
— Мне было бы больно.
— Но вы не прибегли бы к насилию ни по отношению к ней, ни к ее партнеру?
— Конечно, нет.
— Она знала об этом?
— Должно быть.
— И пользовалась этим?
Ему захотелось ответить: «Но ведь все это у вас там написано!» Однако если на него подействовали даже расспросы инспектора Баскена, который разговаривал с ним в лавке с непринужденностью обычного посетителя, то здесь, в официальной обстановке, он чувствовал себя гораздо хуже — как будто с него сдирали кожу. В его голове еще звучали слова и целые фразы; ему пришлось сделать усилие, чтобы понять, о чем его спрашивают.
— Вы никогда ей не угрожали?
— Чем? — вздрогнул Иона.
— Не знаю. Вы никогда не произносили угроз в ее адрес?
— Да нет же! Мне бы и в голову не пришло.
— Даже во время семейных сцен или в состоянии опьянения?
— У нас никогда не было семейных сцен, и вам должно быть известно, что я не пью ничего, кроме кофе.
Комиссар долго раскуривал трубку, потом, держа очки в руке, откинулся на спинку кресла.
— В таком случае чем вы объясните, что ваша жена вас боялась?
— Простите? — Ионе показалось, что он ослышался.
— Я говорю, что она вас боялась.
— Джина?
— Да, ваша жена.
Иона вскочил. Он едва выговаривал слова, беспорядочно срывавшиеся у него с губ.
— Но, господин комиссар, она никогда меня не боялась… Чего?.. Когда она возвращалась, я наоборот…
— Сядьте.
Иона стиснул руки. Что за бессмыслица! Неужели один из его ночных кошмаров стал явью?
— Боялась меня? — повторял он. — Меня?
Кто мог его бояться? Никто — даже бродячие собаки и коты с рынка. Он же самое безобидное существо на свете! Тем временем комиссар надел очки, заглянув в донесение и что-то отчеркнул ногтем.
— Ваша жена неоднократно заявляла, что вы когда-нибудь ее убьете.
— Когда? Кому? Это невозможно!
— В настоящее время я не могу сообщить вам, кому она делала эти признания, но уверяю вас, она их делала, и не одному человеку.
Иона сдался. Это уже слишком. Это перешло всякие границы. От него отвернулись соседи, и он, сжав зубы, Стерпел. Но чтобы Джина…
— Послушайте, господин комиссар… — В последнем приливе энергии он умоляюще протянул руки. — Если она меня боялась, то почему…
Зачем? К тому же у него не хватало слов. Он забыл, что хотел сказать. Это уже не важно. Боялась его!
— Успокойтесь. Говорю еще раз: я ни в чем вас не обвиняю. Идет расследование по факту исчезновения вашей жены, и мой долг ничего не упустить, выслушать всех свидетелей.
Иона машинально кивнул.
— Дело в том, что в то утро, когда исчезла ваша жена, вы по неизвестным причинам солгали.
Иона не протестовал, как было в разговоре с инспектором Баскеном.
— Боялась меня! — повторял он с болезненным упорством.
— К сожалению, это дало почву для определенных комментариев.
Иона все кивал.
— Я лишь хочу с вашей помощью прояснить ситуацию.
Лицо и фигура комиссара внезапно затуманились, и Иона почувствовал, что его пронизала слабость, какой он еще никогда не испытывал.
— У вас… Нельзя ли стакан воды? — успел он пробормотать.
