Жорж Сименон
«Маленький человек из Архангельска»
Солгал он зря. Он понял это, едва открыл рот, чтобы ответить Фернану Ле Буку, и только из-за своей робости, из-за недостатка хладнокровия все-таки произнес слова, уже срывавшиеся у него с губ:
— Она уехала в Бурж.
— Лут все еще там? — протирая за стойкой стаканы, спросил Ле Бук.
— Кажется, — ответил он, глядя в сторону.
Было десять утра, и, как обычно по четвергам, торговля на рынке шла полным ходом. На углу тупика Царей-Волхвов, в узком, почти целиком застекленном бистро Фернана у стойки стояло с полдюжины мужчин. В ту минуту Иона Милые не придал значения тому, кто именно там был, но потом, когда это стало важно, он пытался вспомнить каждое лицо.
Рядом с ним стоял Тастон Ансель, краснощекий мясник в забрызганном кровью фартуке: он несколько раз за утро забегал пропустить стаканчик белого; у него была своеобразная манера утирать рот. Зычным голосом мясник вечно отпускал шуточки и в лавке постоянно задирал покупателей, а г-жа Ансель, сидя за кассой, извинялась за словарь мужа.
За Анселем с чашкой кофе в руке стоял Бенеш, полицейский, дежуривший на рынке: все звали его просто Жюльен.
Дальше — маленький старичок в зеленоватой куртке и с дрожащими руками: он, должно быть, по обыкновению, провел ночь под открытым небом. Никто не знал, кто он и откуда, но к нему привыкли, и в конце концов он стал принадлежностью бистро.
Кто были остальные? Электромонтер, неизвестный Ионе, и с ним человек, у которого из кармана торчали карандаши, — мастер или хозяин небольшого заводика.
Иона никак не мог вспомнить шестого, но готов был поклясться, что между ним и окном кто-то маячил.
За столиком позади стоящих мужчин подкреплялись несколько зеленщиков в черном.
Так бывало каждое утро в базарные дни — среду, четверг и субботу. В этот четверг жаркое июньское солнце заливало фасады домов, под огромной крышей рынка вокруг прилавков и корзин колыхалась толпа.
Ионе не хотелось нарушать привычное течение дня.
Около десяти, когда клиенты еще не появились, он пересек пять метров мостовой, отделявших его лавку от бистро Фернана, откуда через окно он мог присматривать за коробками со старыми книгами, стоявшими перед витриной.
Он мог бы ничего не говорить. В бистро завсегдатаи подходили к стойке молча, так как заранее было известно, что закажет каждый. Иона, например, неизменно заказывал кофе. Но, видимо из-за робости или из любви к точности, всякий раз произносил:
— Чашку кофе.
Здесь почти все знали друг друга и, случалось, даже не здоровались, полагая, что уже виделись утром.
Фернан Ле Бук, к примеру, вставал в три часа, когда приезжали грузовики, а мясник Ансель, поднимаясь в пять, успевал к этому времени раза два заскочить в бар.
Лавки теснились вокруг шиферного навеса над рынком, который был опоясан канавой, заваленной разбитыми ящиками, гнилыми апельсинами и утоптанной; стружкой. Хозяйки, шагавшие через весь этот мусор, незадумывались о том, что еще до их прихода и даже пробуждения площадь, рыча тяжелыми грузовиками и воняя мазутом, уже жила своей лихорадочной жизнью.
Иона любил наблюдать, как из тонкого хромированного крана кофе капает в коричневую чашку; была у него и другая привычка — прежде чем кофе подан, вынуть из прозрачной обертки два кусочка сахара.
— Как Джина? Ничего? — спросил Ле Бук.
Сначала он ответил:
— Ничего.
Солгать Иона стел нужным лишь после нового замечания Фернана:
— Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
— Верно! Я тоже ее не видел, — поддержал мясник, прервав разговор с полицейским.
Обычно Джина, в домашних туфлях, часто растрепанная, иногда одетая в цветастый халат, ходила за покупками довольно рано, пока не нахлынет толпа.
Иона открыл рот и не сумел изменить приготовленную заранее фразу, хотя инстинкт и подсказывал ему обратное:
— Она уехала в Бурж.
Время от времени его жена ездила в Бурж — проведать подругу по прозвищу Лут, дочь торговцев семенами из лавки напротив, жившую там уже два года. Но почти всегда — и это все знали — она ездила автобусом одиннадцать тридцать.
Он досадовал на себя, что так ответил: это была ложь, а лгать он не любил; кроме того, у него было ощущение, что сделал он это зря. Но он уже не мог сказать правду, тем более что с минуты на минуту должен был подъехать на своем трехколесном велосипеде с коляской и пропустить стаканчик Палестри, отец Джины.
— Кто-нибудь знает, в конце концов, чем занимается в Бурже эта Лут? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил мясник.
— Таскается, конечно, — безразлично бросил Фернан.
Странно, что разговор затеял именно мясник: его старшая дочь, Клеманс, та, что вышла замуж, тоже замешана в этой истории.
Иона пил маленькими глотками; кофе был очень горячий, и очки у него запотели, что придавало ему несколько необычный вид.
— До скорого, — сказал он, кладя монету на линолеум стойки.
К двум коробкам книг никто не прикасался. В базарные дни ему редко удавалось что-нибудь продать; в лучшем случае он обменивал несколько книг. Иона машинально подровнял тома, взглянул на витрину и вошел в лавку, где припахивало пылью и заплесневелой бумагой.
Ночью он не осмелился зайти к Клеманс, дочери мясника, но утром, открывая лавку, увидел, что она идет за покупками, толкая перед собой коляску с малышом, и решительно вышел навстречу.
— Доброе утро, Клеманс.
— Доброе утро, мсье Иона.
Она говорила ему «мсье», потому что ей было двадцать два, а ему — сорок. В свое время она ходила в школу вместе с Джиной. Обе родились на площади Старого Рынка. Джина была дочерью Палестри, зеленщика, который, пока его жена торговала в лавке, развозил заказы на велосипеде с коляской.
— Хорошая погода! — бросил он, глядя на Клеманс сквозь очки с толстыми стеклами.
— Да, обещают жару.
— Растет! — степенно заметил Иона, нагнувшись над мальчиком; для своего возраста Пупу был очень крупный.
— По-моему, у него режется первый зуб. Привет Джине.
Было около девяти утра. Произнося последнюю фразу, Клеманс бросила взгляд в глубину лавки, словно ожидая увидеть подругу на кухне. Она не выглядела смущенной. Толкая коляску Пупу, подошла к бакалейной лавке Шена и скрылась внутри.
Это значило, что Джина солгала; Иона был почти уверен в этом еще накануне. Лавку он закрыл, как обычно, в семь часов, вернее, только притворил дверь, не запирая ее: пока он не спал, ему было не выгодно упускать посетителей — иные приходили обменивать книги довольно поздно. Из кухни было слышно, как звенит колокольчик, когда дверь отворяется. Дом был тесный — один из самых древних домов на площади Старого Рынка; на одном из камней были вырезаны герб и дата: 1596.
— Обед готов! — крикнула Джина, и он тут же услышал скворчание сковородки.
— Иду.
На ней было красное ситцевое платье в обтяжку. Он никогда не осмеливался заговорить с ней об этом.
У Джины была полная грудь и пышные бедра; она всегда шила себе облегающие платья и носила под ними лишь трусики и лифчик, так что при движении сквозь платье вырисовывался пупок.
Она приготовила рыбу, на первое был щавелевый суп.
Они не застилали стол скатертью, а ели на клеенке; часто Джина даже не давала себе труда достать тарелки, а ставила еду прямо в кастрюльке.
Вне дома, при посторонних, она была веселой, взгляд ее искрился кокетством, рот смеялся — у нее были ослепительные зубы. Она была самой красивой девушкой на рыночной площади — с этим соглашались все, иные, правда, сдержанно или напустив на себя чопорный вид.
Наедине с Ионой лицо ее гасло. Иногда эта перемена становилась заметна в тот миг, когда Джина переступала порог лавки. Она весело отпускала вдогонку какому-нибудь прохожему последнюю шутку, но стоило ей повернуться и войти в дом, как лицо ее теряло всякое выражение, походка менялась, и если она еще покачивала бедрами, то уже с явной усталостью.
Случалось, они ели совершенно молча, торопливо, словно спеша отделаться от неприятной обязанности, и он еще сидел за столом, когда она принималась мыть посуду у него за спиной.
Говорили ли они в тот вечер? Иона тогда еще ничего не знал и поэтому не обратил внимания, теперь же не мог припомнить ни одной фразы.
Площадь Старого Рынка, такая шумная утром, к вечеру совсем стихала, и на ней слышались лишь шум машин, проезжавших в сотне метров от них по Буржской улице, да иногда голос матери, звавшей детишек, заигравшихся под большой шиферной крышей.
— Я иду к Клеманс, — занимаясь посудой, объявила Джина.
Старшая дочь мясника два года назад вышла замуж за служащего сети водоснабжения: это был удачный брак, и на свадьбе присутствовала вся площадь. Теперь Клеманс звалась г-жой Реверди; молодое семейство снимало квартиру на улице Двух Мостов.
Иона не спрашивал у жены объяснений, и она добавила, повернувшись к нему спиной:
