— Иду, — только теперь невнятно произнес Иона.
Покидая комнату, он взглянул в зеркало и увидел, что покраснел.
В этот час Палестри не был еще пьян. Впрочем, он даже к вечеру никогда не шатался. По утрам глаза у него были красные, заспанные, вид подавленный, но стаканчик-другой виноградной водки, предпочтительно итальянской — граппы, прибавлял уверенности его походке. Он пил не только граппу, которую Ле Бук заказывал специально для него, но и все, чем его угощали или что он находил в других барах, встречавшихся по пути. Спустившись, Иона увидел, что зрачки тестя уже поблескивают, а лицо оживленно.
— Где Джина? — просил тот, бросив взгляд в сторону кухни, где ожидал ее увидеть.
Его тоже удивило, что зять спускается со второго этажа, тогда как внизу никого нет; казалось, он ждет объяснений. Времени раздумывать у Ионы не было. Его застали врасплох — как только что у Фернана. И раз уж он однажды упомянул про Бурж, то не лучше ли продолжать в том же духе?
Он ощутил потребность защищаться, хотя ничего не натворил. Палестри подавлял его своей грубостью, своей рослой фигурой, сухой и узловатой.
— Она уехала в Бурж, — пробормотал Иона, чувствуя, что говорит неубедительно, а его взгляд за толстыми стеклами очков убегает от взгляда собеседника.
— К Лут?
— Так она мне сказала.
— Она попрощалась с матерью?
— Не знаю.
Луиджи лениво вошел в кухню и, по примеру Джины достав из буфета бутылку красного вина, поставил ее на клеенку рядом со стаканом.
— Когда она уехала?
Позже Иона ломал голову, почему в ту минуту он вел себя, как будто был в чем-то виновен. Вспомнил, например, про чемодан жены в стенном шкафу. Если бы она уехала к подруге накануне, то взяла бы его с собой. А так выходило, что она ушла из дома сегодня. Поэтому он ответил:
— Сегодня утром.
Луиджи протянул руку к стакану, но, казалось, был в нерешительности, не веря словам Ионы.
— Автобусом семь десять?
Ионе пришлось подтвердить: другого автобуса до половины двенадцатого не было, а тот еще не проходил.
Это было глупо: он опутывал себя ложью, одна ложь тащила за собой другую, и он никак не мог выбраться из этой сети. В семь утра рынок пустовал. Это был промежуток между оптовиками и мелкими торговцами в розницу. Мать Джины обязательно увидела бы ее, да та и сама зашла бы в лавку попрощаться. Другие тоже бы ее заметили. Бывают улицы, где люди живут в своих домах, как в водонепроницаемых отсеках, разве что знают соседей в лицо. Площадь Старого Рынка была не такой: она смахивала на казарму, где двери всегда открыты, — там все всегда знали, что делается в соседних семьях.
Почему Палестри с подозрением наблюдал за зятем?
Не потому ли, что тот, похоже, врал? Он все-таки залпом осушил стакан, утер привычным жестом губы — так же, как эго делал мясник, — но покамест не уходил, оглядывая кухню; Иона вроде бы понял, почему тесть нахмурился. Этим утром в атмосфере дома было что-то неестественное. Он был слишком прибран. Нигде ничего не валялось, не чувствовалось того беспорядка, который всегда оставляла за собой Джина.
— Привет! — проворчал наконец Луиджи, направляясь к лавке и, как бы про себя добавил:
— Скажу матери, что дочка уехала. Она когда вернется?
— Не знаю.
Может быть. Ионе следовало задержать Луиджи и сказать правду: дочь его исчезла и унесла с собой ценные марки?
Внизу, в ящике стола, лежали лишь нерассортированные марки — те, что он покупал целыми конвертами, а также уже разобранные, которые он обменивал или продавал школьникам. В шкатулке же еще вчера хранилось целое состояние — редкие марки, собранные им благодаря чутью и терпению более чем за двадцать пять лет: филателией он начал интересоваться еще с лицея. На жемчужине его коллекции, французской марке 1849 г., была изображена голова Цереры на ярко-красном фоне; по каталогу она стоила шестьсот тысяч франков. Он никогда не подсчитывал стоимость всей коллекции, но составляла она не менее десяти миллионов. Люди со Старого Рынка и не подозревали о таком богатстве. Он никому не говорил о нем и все же слыл маньяком.
Однажды вечером один из его каталогов валялся на столе, и Джина стала рассеянно его листать.
— Что значит «с двойной надпечаткой»?
Он объяснил.
— А «ол-кор»?
— Оливково-коричневый цвет.
— А «2 п.»?
— Две песеты.
Аббревиатуры ее заинтересовали.
— Как сложно, — вздохнула она и, уже закрывая каталог, задала последний вопрос:
— А цифра «четыре тысячи» в этом столбике?
— Стоимость марки.
— Ты хочешь сказать, что эта марка стоит четыре тысячи франков?
— Ну да, — улыбнулся он.
— Все цифры в этом столбике — это стоимость марок?
— Да.
Она с новым интересом принялась листать каталог.
— Тут написано: «семьсот тысяч». Бывают марки, которые стоят семьсот тысяч франков?
— Да.
— У тебя они есть?
— Этой нету.
— А другие, такие же дорогие?
— Почти такие же.
— Очень дорогие?
— Достаточно.
— Так ты для них купил несгораемый ящик?
Это было прошлой зимой; он помнил, что шел снег, внизу на оконных рамах лежали снежные валики. В каморке гудела печка. Было около восьми вечера.
— Ничего себе!
— Что?
— Ничего. Я и не подозревала…
На Старом Рынке считалось, что деньги у него водятся; но как родились эти слухи, понять было трудно.
Может, оттого, что он долго не женился? Простые люди читают естественным, что холостяк откладывает деньги.
Кроме того, до женитьбы на Джине он ел в ресторане у Пепито, другого итальянца, ресторан этот располагался на Верхней улице, за бакалеей Гриму-Мармиона, находившейся на углу площади. Конечно, в глазах розничных торговцев, у которых лавка занимала весь день, он торговал как любитель. В самом деле, мог ли он заработать на жизнь покупкой, продажей и обменом старых книг? Разве не случалось, что к нему в лавку по часу, а то и по два никто не заходил? Но он сводил концы с концами; к тому же к нему на два часа в день, а по субботам даже на полдня приходила прислуга — значит, деньги у него водились.
Была ли Джина разочарована тем, что после женитьбы он не изменил образ жизни? Ожидала ли она чего-то другого? Он никогда не задавался этим вопросом и только теперь отдал себе отчет, что жил, не очень-то интересуясь происходящим вокруг.
Интересно: все ли окажется на месте, если заглянуть в кассовый ящик, где в толстом потрепанном бумажнике хранились деньги? Иона был почти уверен в обратном.
Джина порой таскала у него понемногу — как дети, которым ужасно хочется купить конфет. Вначале она довольствовалась несколькими стофранковыми монетами, которые брала из ящика с перегородками, где лежала мелочь.
Потом осмелела и стала залезать в бумажник: время от времени он замечал, что не хватает тысячефранковой банкноты. А ведь он давал ей достаточно денег на хозяйство, никогда не отказывал в покупке платья, белья, туфель.
Быть может, сначала Джина делала это по дурной привычке; он подозревал даже, что она брала деньги из кассы у родителей, когда жила с ними. Только тогда это было труднее: Анджела хоть и напускала на себя вид жизнерадостной матроны, но за денежками присматривала.
Иона никогда не говорил об этом с Джиной. Поразмыслив, он решил, что она ворует деньги для брата. Она была старше его на пять лет, и тем не менее между ними чувствовалась незримая связь, какая встречается обычно лишь между близнецами. Иногда казалось даже, что Фредо влюблен в сестру и та отвечает ему взаимностью.
Чтобы понять друг друга, им порой хватало взгляда, и если Джина хмурилась, брат беспокоился, как влюбленный. Может, он из-за этого так не любил Иону? На свадьбе один его не поздравил и ушел в середине торжественного ужина. Джина выбежала за ним. Они долго шептались в холле гостиницы «Коммерс», где происходило торжество. Она вернулась со следами слез на лице и сразу же выпила бокал шампанского. Фредо было тогда семнадцать. Иона с Джиной поженились за две недели до замужества Клеманс Ансель, которая была на их свадьбе подружкой невесты.
Иона смиренно отпер кассу, взял бумажник и, против ожидания, увидел, что все деньги на месте. Это объяснимо. Он просто не сообразил. Накануне Джина вышла из дома только после обеда, и он в любой момент мог заметить, что она открывает кассу. С марками все иначе: иногда он целую неделю не притрагивался к шкатулке.
Теперь непонятными оставались кое-какие подробности, но они были очень важны. К примеру, ключи Иона всегда носил на серебряной цепочке в кармане брюк. Как удалось жене завладеть ими без его ведома? Ночью он спал более чутко, чем она, утром спускался вниз первым.
Правда, иногда, чтобы ее не будить, шел варить кофе в пижаме и халате. Так было и позавчера; с тех пор он к шкатулке не прикасался.
— Нет ли у вас книги по пчеловодству?
В лавку только что вошел двенадцатилетний мальчик: голос решительный, лицо испещрено веснушками, медно-рыжие волосы искрятся на солнце.
