— Дождешься Мерса, малыш, — приказал Мегрэ оставшемуся с ним инспектору. — В номер не впускать никого, особенно эту обезьяну. Оружие с собой?
Инспектор похлопал себя по оттопыренному карману пиджака.
— Пусть Мере для начала займется отпечатками. Потом унесет все, что может дать информацию. Бумаг нам здесь, разумеется, никаких не оставили. Я проверил.
Старые носки, кальсоны, губная гармоника, ящичек с иголками и нитками, одежда, несколько карточных колод, резные деревянные фигурки…
Комиссар сошел вниз по лестнице, пропустив вперед содержателя гостиницы. Помещение, именовавшееся конторой, представляло собой плохо освещенную комнатушку без всякой вентиляции, где стояли раскладушка и стол со спиртовкой и остатками еды.
— Полагаю, ты не записал даты отлучек этой публики?
Хозяин поспешил дать отрицательный ответ.
— Так я и думал. Не беда. До утра у тебя хватит времени вспомнить. Слышишь? Утром я приеду сюда или пошлю за тобой, и тебя доставят ко мне в кабинет. Вот тогда мне потребуются даты, слышишь, точные даты. В противном случае, к вящему сожалению, ты сядешь.
— А если они вернутся, вы… вы разрешаете мне воспользоваться своим револьвером? — запинаясь, выдавил хозяин.
— А, сообразил, что знаешь слишком много и что им может прийти в голову убрать тебя так же, как Виктора?
— Мне страшно.
— Поставим агента на улице.
— А если они проберутся дворами?
— Я подумал и об этом. Поставлю другого на улице Вьей-дю-Тампль.
Улицы были безлюдны, и после сумятицы последних часов тишина воспринималась особенно остро. Никаких следов облавы. Свет в окнах погас. Спали все, кроме тех, кого увезли в предварилку, Марии, рожавшей сейчас в больнице, и Люкаса, караулившего у дверей ее палаты. Комиссар выставил, как обещал, двух человек у «Золотого льва», тщательно их проинструктировал и довольно долго прождал такси на улице Риволи. Ночь была ясная и прохладная. Сев в машину, Мегрэ заколебался. Правда, эту ночь он совсем не спал, но разве ему не удалось отдохнуть целых трое суток во время своего пресловутого бронхита? И разве спит Мере, хотя сейчас уже четыре?
— Какое-нибудь заведение еще открыто? — спросил Мегрэ шофера.
Ему внезапно захотелось есть. И есть, и пить. Он представил себе кружку пива с серебристой пеной, и у него потекли слюнки.
— Кроме ночных кабаков, могу предложить только «Купол» да маленькие бары у Центрального рынка.
Комиссар это знал. И зачем он только задал свой вопрос?
— В «Купол».
Большой зал был заперт, но бар еще работал — там клевало носом несколько завсегдатаев. Комиссар взял два великолепных сандвича с ветчиной, опорожнил почти одну за другой три кружки пива. Такси он не отпустил. Было четыре утра.
— Набережная Орфевр, — бросил он шоферу, но по дороге передумал:
— Поезжайте-ка лучше на набережную Орлож.
Все его подопечные уже были там, в доме предварительного заключения, и запах в нем напоминал ароматы улицы Сицилийского Короля. Мужчин и женщин разместили порознь, вперемежку с клошарами, пьяницами и проститутками, задержанными за ночь в Париже. Одни спали вповалку на полу. Другие, кто попривычней, разулись и растирали натруженные ноги. Женщины через решетку перешучивались с надзирателями, и порой одна из них вызывающе задирала юбку до пупа.
Полицейские играли в карты вокруг печки, на которой варился кофе. Инспекторы ждали распоряжений Мегрэ. Тщательная проверка документов задержанных, после которой последних отправят наверх, где разденут донага для медицинского осмотра и антропометрических обмеров, теоретически должна была начаться в восемь утра.
— Принимайтесь за дело, ребята. Возню с бумагами предоставьте дежурному комиссару. Я хочу, чтобы вы одного за другим допросили всех задержанных на улице Сицилийского Короля. Особенно тех, кто живет в гостинице «Золотой лев», если такие имеются…
— Одна женщина, двое мужчин.
— Прекрасно. Вытяните из них все, что им известно о чехах и Марии.
Комиссар кратко описал членов банды, и инспекторы уселись каждый за отдельный стол. Начался допрос, которому предстояло занять весь остаток ночи, а Мегрэ, на ощупь отыскивая выключатели, проследовал темными коридорами через весь Дворец правосудия к себе в кабинет.
Встретил его Жозеф, ночной служитель, и комиссар обрадовался, вновь увидев его доброе лицо. В инспекторской, где горел свет, зазвонил телефон. Мегрэ вошел. Боден, стоявший у аппарата, сказал:
— Передаю трубку. Он как раз вернулся. Звонил Люкас, сообщивший, что Мария только что родила мальчика весом в девять фунтов. Когда сестра выносила младенца из палаты, чтобы обмыть его, чешка пыталась соскочить с постели.
Выбравшись из такси на Севрской улице напротив больницы Лаэннека, Мегрэ увидел лимузин с дипломатическим номером. У подъезда ждал высокий тощий человек, одетый до уныния изысканно и с такими безупречно отрепетированными жестами, с таким непогрешимым выражением лица, что хотелось не столько слушать медленно цедимые им слова, сколько любоваться им, как картиной. К тому же это был не секретарь чехословацкого посольства, пусть даже последний по рангу, а всего-навсего простой сотрудник канцелярии.
— Его превосходительство поручил мне… — начал он. Мегрэ, для которого последние часы оказались едва ли не самыми напряженными в жизни, ограничился тем, что пробурчал, увлекая за собой встречавшего:
— Пошли.
Правда, поднимаясь по больничной лестнице, он обернулся и задал спутнику вопрос, от которого тот чуть не подскочил:
— Вы хоть по-чешски-то говорите?
В коридоре, облокотясь на подоконник и глядя в сад, стоял Люкас. Утро было дождливое, пасмурное. Инспектора просили не курить, и теперь он со вздохом указал Мегрэ на его трубку:
— Вас заставят погасить ее, шеф.
Им пришлось подождать, пока к ним выйдет сестра. Она оказалась женщиной в годах, совершенно нечувствительной к известности Мегрэ — видимо, не любила полицию.
— Ее нельзя утомлять. Когда я подам знак, что пора уходить, прошу не задерживаться.
Мегрэ пожал плечами и первым вошел в маленькую белую палату, где Мария, казалось, дремала, а ее малыш посапывал в колыбели рядом с койкой. Однако, несмотря на полуприкрытые веки, женщина настороженно следила за каждым движением обоих мужчин. Она осунулась, но была так же красива, как ночью на улице Сицилийского Короля. Волосы ей заплели в толстые косы, уложив их вокруг головы.
— Спросите, как ее зовут, — обратился Мегрэ к чеху, кладя шляпу на стул, и выждал, хотя не питал особых надежд на успех. Женщина действительно ограничилась ненавидящим взглядом, который бросила на человека, заговорившего с ней на родном языке.
— Она не отвечает, — развел руками переводчик. — Насколько могу судить, это не чешка, а словачка. Я обратился к ней на обоих языках, и, когда заговорил по-словацки, она вздрогнула.
— Втолкуйте ей, что я настоятельно советую отвечать на мои вопросы, иначе, невзирая на ее состояние, она будет сегодня же препровождена в больницу при тюрьме Санте.
Чех напыжился с видом джентльмена, оскорбленного в лучших чувствах; сестра, расхаживавшая по палате, уронила, словно в пространство:
— Хотела бы я посмотреть, как это получится! — И ту же адресовалась к Мегрэ:
— Разве вы не прочли внизу под лестницей, что у нас запрещено курить?
Комиссар с неожиданным смирением вынул трубку изо рта и дал ей погаснуть. Мария произнесла наконец несколько слов.
— Переведите, пожалуйста.
— Она отвечает, что ей все равно и что она всех нас ненавидит. Я не ошибся: она словацкая крестьянка, вероятно с юга.
Переводчик сообщил это с видимым облегчением. Достоинство его, чистокровного чеха-пражанина, больше не стояло на карте: речь шла лишь о словацкой крестьянке.
Мегрэ вытащил свой черный блокнот.
— Спросите, где она была в ночь с двенадцатого на тринадцатое октября прошлого года?
На этот раз удар попал в цель. Глаза Марии помрачнели и впились в комиссара, но с губ все-таки не сорвалось ни звука.
— Тот же вопрос применительно к ночи с восьмого на девятое декабря.
Мария заволновалась. Грудь ее начала вздыматься. Она невольно потянулась к колыбели, словно для того, чтобы схватить ребенка и защищать его. Это был зверь, великолепная самка. Одна лишь сестра милосердия не понимала, что перед ней существо иной породы, и продолжала видеть в ней обыкновенную женщину да еще роженицу.
— Скоро вы кончите задавать ей глупые вопросы?
— В таком случае я задам другой, который, возможно, заставит вас изменить свое мнение, мадам. Или мадмуазель?
— Мадмуазель, с вашего позволения.
— Так я и предполагал. Переводите, пожалуйста, сударь.
В ночь с восьмого на девятое декабря на одной пикардийской ферме в окрестностях Сен-Жиль-де-Водрез зверски зарубили топором целую семью. В ночь с двенадцатого на тринадцатое октября двое стариков крестьян, муж и жена, были убиты тем же способом на своей ферме в Сент-Обене, тоже в Пикардии. В ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября опять-таки топором умерщвлены два старика и несчастный дурачок, их батрак.
