Может ли быть, чтобы в такую минуту Гассен был настолько пассивен? Он ведь даже не пьян! Дюкро это твердо знал, потому и обливался потом.
— Ну а насчет того, что он пырнул меня ножом — я и так его бы не задушил. А теперь из-за него умер мой сын, значит…
Он остановился перед Бертой.
— Ты чего на меня вытаращилась? Все думаешь о деньжонках, которые уплыли? Послушай, Гассен, какую я шутку с ними сыграл: после моей смерти они ни гроша не получат!
Вдруг Мегрэ встал и медленно, как бы бесцельно, зашагал по комнате.
— Вот что я тебе скажу: твоя там жена или моя — все это не важно! Важно одно: мы с тобой…
В левой руке Гассен держал рюмку. Правую он ни разу не вынул из кармана тужурки. Револьвера у него наверняка не было: Люкас в таких делах не ошибается.
По одну сторону от старика, метрах в двух, находилась г-жа Дюкро, по другую — Берта.
Заметив, что комиссар остановился за спиной речника, Дюкро замолчал. Все последующее произошло так быстро, что никто ничего не понял. Неожиданно комиссар наклонился вперед и своими могучими ручищами обхватил старого Гассена. Схватка длилась недолго. Бедняга напрасно пытался высвободиться. Берта закричала от страха, Дешарм шагнул было вперед, но за эти секунды рука Мегрэ обшарила карман противника и что-то оттуда извлекла.
Все кончилось! Гассен, вновь обретя свободу, перевел дух. Дюкро ждал, когда Мегрэ покажет, что у него в руке, а комиссар, на лбу у которого выступил холодный пот, минуту постоял, приходя в себя.
— Вам больше нечего бояться, — выдавил он наконец.
Он все еще стоял позади Гассена, и тот его не видел. Когда Дюкро подошел, Мегрэ просто разжал кулак: на ладони лежал динамитный патрон, какими в карьерах рвут породу.
— Продолжайте!.. — сказал комиссар.
Дюкро заложил руки за проймы жилета и твердым, хоть и осипшим голосом обратился к Гассену:
— Так вот, старина… — начал он и вдруг усмехнулся. Потом засмеялся. Ему пришлось сесть. — Тьфу ты, до чего глупо!..
И верно, до чего глупо ощущать, что и у такого человека, как ты, могут подкашиваться ноги. Правда, Мегрэ, облокотившемуся на камин рядом с Дешармом, тоже пришлось подождать, пока перестанет противно кружиться голова.
Шелест дождя за распахнутым окном вызывал в памяти образ садовника, безмятежно поливающего свои посадки, и каждый порыв ветра приносил в столовую дыхание влажной плодородной земли.
Стороннего наблюдателя, каким был бригадир Люкас, эта сцена в рамке окна — неподвижные фигуры, залитые ярким светом, — могла довести до умопомешательства — настолько она казалась безжизненной, всего лишь картиной художника.
Первым пришел в себя Дюкро; он расправил плечи и вздохнул:
— Вот так-то, ребятки.
Это были ничего не значащие слова, но все же разрядка. Оцепенение прошло. Дюкро шевельнулся и с удивлением огляделся, как человек, неожиданно увидевший совсем не то, чего ожидал.
Однако на самом деле в столовой ничто не изменилось. Все по-прежнему неподвижно сидели на своих местах. Было так тихо, что шаги Дюкро, направившегося к двери, прямо-таки оглушили всех.
— Эта дуреха Мели ушла… — буркнул он, возвратясь. И повернулся к жене: — Жанна, тебе придется пойти сварить кофе.
Г-жа Дюкро вышла. Кухня, видимо, находилась совсем близко: не успела за хозяйкой захлопнуться дверь, как послышался скрип кофейной мельницы. Берта встала и принялась убирать со стола.
— Вот так-то! — повторил Дюкро, обращаясь прежде всего к Мегрэ.
Взгляд, которым он при этом окинул комнату, придал его словам вполне определенный смысл: «Спектакль окончен. Мы снова в семейном кругу. На кухне варится кофе, позвякивает посуда».
Он был совсем опустошен, размяк и хотел пить.
Словно человек, не знающий, чем бы ему заняться, он подошел к камину, взял динамитный патрон, положенный туда Мегрэ, повертел в руках и, увидев на нем клеймо, повернулся к Гассену:
— Из моих? С Вентейльского карьера?
Старик кивнул. Дюкро, задумчиво глядя на патрон, пояснил:
— Мы всегда держим их на баржах. А помнишь, как мы подрывали такие в рыбных местах?
Потом он положил патрон обратно. Ему не хотелось ни садиться, ни оставаться на ногах. Вероятно, он с удовольствием бы поговорил, только не знал, о чем.
— Понимаешь, Гассен? — вздохнул он, наконец останавливаясь в метре от старика.
Тот вперился в него маленькими потухшими глазами.
— Нет, ты, конечно, ничего не понимаешь! Ну, да не важно. Посмотри-ка лучше на них!
Дюкро кивнул на жену и дочь, которые, как черные муравьи, суетились у стола. Дверь оставалась открытой, из кухни доносилось шипение газовой горелки. И хотя дом был большой, даже излишне большой, казалось, семья перекроила его по своей скупой мерке.
— Так было всегда! Я целые годы изо всех сил тянул их за руки. Потом, чтобы прочистить мозги, шел в контору и орал на придурков. Потом… Спасибо. Без сахара.
Первый раз за все время он не нагрубил дочери, и она удивленно воззрилась на него. Веки у нее набрякли, на щеках выступили красные пятна.
— Хороша, ничего не скажешь! Знаешь, Гассен, все женщины иногда бывают такими. Ей-богу! Ну, успокойся. Мы в семейном кругу. Я тебя люблю. Надо наконец раз и навсегда…
Г-жа Дюкро машинально взяла вязанье, уселась в уголке и усердно заработала длинными стальными спицами. Дешарм помешивал кофе.
— Знаешь, что мне больше всего отравило жизнь? То, что я переспал с твоей женой! Сначала просто по глупости. Сам не знаю, зачем я это сделал. Ведь потом я Уже не мог быть с тобой таким, как раньше. Из окна я видел на барже тебя, и ее, и девчушку… Да заговори же ты! Дело в том, что твоя жена сама не знала, от кого у нее дочка. Может, от меня, может, от тебя…
Берта глубоко вздохнула. Отец бросил на нее суровый взгляд. Не ее это дело. Плевать ему и на нее, и на жену.
— Понимаешь, старина? Ну, давай скажи что-нибудь.
Он обошел Гассена, не осмеливаясь на него взглянуть: слова его падали медленно, с долгими паузами.
— На самом-то деле, из нас двоих счастливее был ты.
Несмотря на ночную прохладу, ему было жарко.
— Хочешь, я отдам тебе этот патрон? Ты же знаешь, я не побоюсь взлететь на воздух. Но надо, чтобы кто-то остался с малышкой.
Взгляд его упал на Дешарма, попыхивавшего сигаретой, и все презрение, на какое он был способен, выплеснулось из его зрачков. Однако вслух он бросил только:
— Тебе это интересно?
И добавил, когда тот не нашелся что ответить:
— Ладно, оставайся. Ты мне мешаешь не больше, чем кофейник: ты же и разозлиться-то по-настоящему не способен.
Он взял стул за спинку, осмелился наконец поставить его перед стариком, потом сел и, коснувшись колен Гассена, продолжал:
— Ну, так как? Тебе не кажется, что мы почти договорились? Скажи, комиссар, что мне отломят за Бебера?
Он говорил об этом, как в домашнем кругу говорят после обеда о недавнем отпуске, а жена его продолжала вязать, ритмично позвякивали спицы.
— Вероятно, отделаетесь двумя годами: впрочем, присяжные, может, и вовсе дадут срок условно.
— Это ни к чему. Я устал. Два года полного покоя — это же замечательно. А потом?
Жена его подняла голову, но ничего не сказала.
— Потом, Гассен, я обзаведусь паровичком, очень маленьким, как «Орел-один»…
И почему-то вдруг севшим голосом закончил:
— Да скажи мне, Бога ради, хоть слово! Ты так и не понял, что все остальное ровным счетом ничего не значит.
— Что я должен тебе сказать?
Старик не знал этого. И вообще больше ничего не соображал. Воскрешение стародавней трагедии всегда сбивает с толку. Старик же был сбит до такой степени, что к нему вдруг вернулась былая манера держаться: робко, приниженно, как бедный проситель, сидел он на стуле, не смея шевельнуться.
Дюкро встряхнул его за плечи.
— Вот видишь! А может случиться еще кое-что! Например, завтра ты уйдешь на своем «Золотом руне». А потом, в один прекрасный день, когда ты совсем ничего не ждешь, вдруг услышишь, что тебя окликнут с какого-то буксира. И это буду я сам, в рабочей спецовке! Ребята ничего не поймут. Станут говорить, что я разорился. Но ты не верь. Просто я устал тащить воз…
Он не сдержался и с вызовом посмотрел на Мегрэ.
— Знаете, я ведь и сейчас еще могу от всего отпереться, а вам, скорей всего, не найти будет доказательств! Вот что я надумал сделать. Знали бы вы, до чего я додумался!
Когда я, раненный, оказался у себя и полицию уже подняли на ноги, я решил повернуть дело себе на пользу, чтобы вся семейка взбесилась.
Мегрэ обернулся и бросил взгляд на его дочь и зятя.
— Удобней случая мне было не найти!
Дюкро провел ладонью по лицу.
— Гассен! — крикнул он, словно забыв, о чем только что говорил, и глаза его зло сверкнули, а когда старик на него посмотрел, спросил: — Это все? Ты на меня не в обиде? Ты же знаешь: захоти ты мою жену вместо…
Его душили слезы, но дать им волю он не мог. Не мог он и другого — обнять своего товарища. Он подошел к распахнутому окну, закрыл его, привычным движением мелкого буржуа задернул шторы.
