— Это унижало вашу мать, смотревшую на вас, как на аристократа, случайно залетевшего на улицу Коленкур. Я не знаю, как выглядел ваш отец. Среди многочисленных фотографий, хранимых вашей матерью, я не нашел ни одной его. Думаю, она стыдится. И наоборот, с раннего возраста вас фотографировали во всех видах, а в шесть лет нарядили в дорогой костюм маркиза по случаю бала. Вы любите свою мать, господин Монсин?
Он продолжал молчать.
— Тем, что вас спрятали в скорлупу, обращались как с существом нежным, требующим постоянного ухода, присмотра, дело не кончилось. Вы могли бы взбунтоваться, как другие в подобном положении, порвать со всем этим. Послушайте. Те, кто реально заботился бы о вас, не прибегал бы ни к каким уверткам. Для меня вы остаетесь человеком. Неужели не понимаете, чего я действительно хочу от вас: высечь человеческую искру? Вы не взбунтовались, потому что вы ленивы, бездеятельны и вдобавок неизмеримо горды. Другие рождаются с титулом, состоянием, богатыми родственниками, комфортом и богатством вокруг них. Вы же родились у матери, заменившей вам все. Что бы с вами не случалось, ваша мать была рядом. Вы знали об этом. Вы могли позволить себе все. Только вы должны были платить за это покорностью и послушанием. Вы принадлежали своей матери. Были ее вещью. И не имели права стать человеком, как другие. Ведь, когда она узнала, что у вас начались маленькие приключения, похождения, она женила вас в двадцать лет.
Монсин напряженно смотрел на комиссара, но по его виду нельзя было понять, о чем он думал. Было лишь ясно: ему льстило, что человек такого положения, как Мегрэ, занялся им, вникает в его поступки, жесты, мысли.
— Я не верю, что вы были влюблены, вы слишком заняты собой. Взяли Ивонну в надежде вырваться из-под влияния матери. Ведь девушка всегда с восхищением смотрела на элегантного блондина. Вы, казалось ей, сделаны из другого теста, чем остальные сверстники. Ваша мать позволила это. Но не увидела, что эта гусыня, которую она выбрала на свой вкус и поселила на том же этаже, тоже собирается держать вас под каблуком. Однако это не объясняет убийства. Мало что скажут и врачи… Вы один знаете причину! Однако я уверен, что не будете ничего говорить.
На этот раз Монсин улыбнулся с видом человека, который, если он того пожелает, может сделать свои поступки понятными простым смертным.
— Я кончаю. Маленькая уточка оказалась не только настоящей женщиной, но и такой же влиятельной самкой, как и ваша мать. Между ними началась борьба, в которой ставкой были вы. А вы сами склонялись то в одну, то в другую сторону. Ваша жена выиграла первый тур, когда увела вас с улицы Коленкур и посадила в квартире на бульваре Сен-Жермен. Она открыла вам новый горизонт, окружение, друзей, но время от времени вы сбегали и возвращались на Монмартр. Не тогда ли в вас стал расти протест против Ивонны, подобный тому, что был против матери? Они обе, Монсин, помешали вам стать человеком!
Арестованный бросил на Мегрэ тяжелый, полный злобы взгляд и снова опустил глаза.
— Это вам только кажется. Вы пытаетесь в это поверить. Но вы отлично знаете, что это неправда. У вас, Монсин, не хватило смелости быть человеком, мужчиной. Вы и не были им. Вы были среди них, в их окружении, их восхищении, их прощении. Вот что вас унижало.
Мегрэ подошел к окну, вдохнул свежего воздуха, вытер лоб платком. Нервы у него были напряжены и дрожали, как у актера, только что сыгравшего свою главную сцену.
— Вы не отвечаете. Я знаю, не можете ответить. Это мучительно для вашего самолюбия. Привыкли жить с трусостью в постоянных компромиссах. Сколько раз у вас появлялось желание убить их? Я говорю не о бедных девушках, лишенных вами жизни на улицах. Я имею в виду вашу мать и жену. Держу пари, что еще в юности вам приходила на ум идея: убить мать, чтобы освободиться. А потом то же самое было с Ивонной. Вы были их пленником. Они взрастили вас, ухаживали, лелеяли и в то же время обладали вами. Вы были их вещью, собственностью, которую они делили между собой. И вы, разрываясь между улицей Коленкур и бульваром Сен-Жермен, создали свой мир. Когда, почему, под воздействием каких эмоций, какого унижения произошел взрыв? Я не знаю. Вы один можете ответить на этот вопрос, да и в этом я не уверен. Каким образом могли вы самоутвердиться? Не своей профессией. Вы знали, что неудачник, больше того, вы — любитель. Никто не принимал вас всерьез. Так как же? Каким «подвигом»? Чтобы удовлетворить свою гордыню, спесь, это должно быть шумно, с треском. Ваш поступок должен был заставить говорить о вас весь мир, дать вам чувство превосходства над толпой. Не вернулись ли вы снова к мысли об убийстве женщин? Это было бы опасно. Поиски автоматически вышли бы на вас, да и не осталось бы никого, кто вас поддерживал, угождал, льстил. И все-таки это на них, на женщин, ваших властительниц, были направлены ваши действия. Именно случайные женщины стали вашими жертвами. Полегчало ли вам, Монсин, когда вы открыли, что способны убить? Дало ли это вам превосходство или просто почувствовали себя человеком? Мегрэ смотрел прямо в глаза, и его собеседеник отпрянул.
— Хотя убийство во все времена считалось самым тяжким преступлением, существуют люди, которые думают, что его совершение предполагает особый род храбрости. Я считаю, что первый раз, второго февраля, оно доставило вам чувство удовлетворения, даже опьянения. Вы приняли все меры предосторожности, не хотели платить, идти на эшафот, в тюрьму или сумасшедший дом. Вы преступник-буржуа, господин Монсин, преступник-неженка, убийца, заботящийся о комфорте и уходе. Вот почему традиционные методы полиции в отношении вас оказались недействительными. Это я понял, когда увидел вас. Вы боитесь тела с почти физическим страданием. Если бы я дал вам пощечину, вы «раскололись» бы и, кто знает, может быть, из-за страха перед второй пощечиной вы предпочли бы признаться…
Вид Мегрэ был страшен, ярость овладела им помимо его желания, и Монсин, сразу как-то уменьшившийся в размерах, был потрясен.
— Не бойтесь. Я не буду вас бить. Просто хотел проверить, тот ли вы, каким я вас представлял. Вы умны. Вы выбрали квартал, известный вам как свои пять пальцев, ведь вы жили в нем с детства. Выбрали бесшумное оружие и в то же время такое, которое в момент удара приносило вам физическое удовлетворение. Нажатие на курок пистолета или подмешивание яда ничего подобного бы не дало. Вам необходимо было уничтожать, истреблять. Вы убивали, но это не удовлетворяло вас: вам нужно было ожесточиться, остервенеть. Вы разрезали платья жертв, белье, и, несомненно, это заинтересует психиатров. Не трогали своих жертв потому, что неспособны и никогда не были настоящим мужчиной.
Монсин вдруг поднял голову и посмотрел на Мегрэ.
— Эти платья, комбинации, бюстгальтеры, трусики были для вас символом женщины, и вы резали их на куски. Интересно, говорили ли вы жене, возвращаясь с Монмартра, что ходили проведать мать? Установила ли она связь между вашими визитами и убийствами? Видимо, господин Монсин, я запомню вас на всю жизнь. Ни одно дело не волновало меня так сильно. Вчера после ареста никто из них не подумал, что вы невинны. А одна даже решила спасти вас. Если последнее убийство сделала ваша мать, то ей нужно было сделать всего лишь несколько шагов по улице Местр. Если вас решила выручить жена, то, видимо, она вполне согласна, если мы вас выпустим, жить и дальше рядом с убийцей. Я не исключаю никого. Они обе тут с самого утра и еще не сказали друг другу ни слова. И я спрашиваю себя: нет ли между ними скрытой зависти? Между ними годами шла борьба. Кого же вы любили больше, кому больше принадлежали? Кому вы отдаете честь спасти себя?
Он было хотел что-то добавить, но телефонный звонок прервал его:
— Алло! Да, это я… Да, господин судья… Он тут… Прошу прощения, я буду занят еще час… Нет, пресса не лжет… Один час!.. Они тут, обе…
Мегрэ бросил трубку и направился в кабинет инспекторов.
— Приведите женщин!
Пора кончать. Если и это усилие ничего не даст, то, значит, он не способен проникнуть в суть дела, раскусить их.
Он попросил только один час не потому, что был уверен в себе, а как милостыню. Через час он сдаст это дело, и Комельо сможет поступать как ему заблагорассудится.
— Входите, дамы! — легкая дрожь в голосе, подчеркнутое спокойствие, когда он пододвигал стулья, выдавали его волнение. — Я не собираюсь вводить вас в заблуждение. Закрой дверь, Жанвье. Нет! Не уходи. Останься и веди протокол. Повторяю, я не собираюсь обманывать вас, уверяя, что Монсин сознался. Я допросил бы вас тогда каждую отдельно. Как видите, я решил не прибегать к таким маленьким хитростям нашей профессии.
Мать, так и не присевшая, направилась к нему, собираясь что-то сказать. Он сухо бросил ей:
— Постойте! Не сейчас…
Ивонна Монсин, как на приеме, пристроилась на краю стула. Она бросила взгляд на мужа и тотчас уставилась на комиссара, боясь прослушать что-нибудь, следила за движением его губ.
