В пути Малыш Луи пыжился, подбадривал себя, чтобы спокойно держаться перед следователем. Он вошел в кабинет с видом боксера, поднимающегося на ринг. В комнате был полумрак, она плохо освещалась. Луи заметил высокого молодого человека в мантии и, поняв, что это его адвокат, окинул незнакомца критическим взглядом.
Ясно. Невелика птица. Конечно, для защиты по назначению корпорации не пригласят кого-либо из светил адвокатуры. Можно даже побиться об заклад, что молодой человек робеет перед своим подзащитным.
— Ваш адвокат мэтр Бутейль будет теперь присутствовать при допросах и сможет ознакомиться с делом.
Луи нахмурился, глядя на педантичного, чопорного следователя, который перебирал бумаги в папке, содержащей не менее сотни документов.
А через десять минут Малыш Луи уже сомневался, он ли находится в этой комнате и о его ли жизни, воспроизводимой с такой сбивавшей с толку точностью, идет речь.
— В возрасте девяти лет, — бесстрастным голосом излагал следователь, — вас исключили из школы в Ле-Фарле, и только по просьбе мэра вы были впоследствии! восстановлены.
Можно было предвидеть все, кроме этого, и Луи застыл, устремив глаза на де Моннервиля, которого как бы гипнотизировал белый лист бумаги.
— Вы прочтете показания, данные по этому поводу Эрнестом Сесальди, вашим бывшим воспитателем, полицейскому комиссару Мерлену, который по поручению следствия…
Малыш Луи был вынужден утереть лицо. От изумления и страха его прошиб пот.
— С другой стороны, — продолжал голос, — господин Гримо, торговец скобяным товаром, показывает: «Я никогда не доверял молодому Луи Берту. Когда ему было тринадцать лет, я задержал его на площади с двумя украденными у меня неделей раньше шарами. Я не подал в суд лишь потому, что подумал о его матери и…»
Внезапно следователь переменил тон:
— Признаете кражу тех двух шаров?
Сквозь зубы Малыш Луи процедил:
— Ну силен!
— Что вы сказали?
— Ничего, господин следователь, продолжайте. Все это мне интересно.
Он иронизировал, насмешливо скривив рот, дожидался самых высокопарных слов, чтобы достойно оценить их.
А следователь продолжал читать, откладывая прочитанные листки в сторону. Папка его постепенно пустела.
Он изучил ее, как прилежный ученик изучает программу экзамена на бакалавра. И ни разу, хотя бы из любопытства, не посмотрел, какова реакция обвиняемого.
Адвокат, стоя лицом к окну, делал позолоченным карандашом какие-то пометки в маленькой записной книжке.
— Как установлено, вашим первым хозяином был столяр Морзанти. Не скажете ли, почему вы от него ушли?
Луи молчал.
— Повторяю вопрос. Не скажете ли…
— А вы сами мне про это скажите, — дерзко ответил Луи. — У вас все, поди, записано.
— Морзанти показывает: «Луи работал у меня полгода, у него довольно ловкие руки. Но он плохо влиял на моего сына, таскал его на все праздники в округе. Когда я заметил, что у меня из дома пропадают мелкие деньги…»
И так тянулось битых три часа. Из прошлого возникала вереница лиц, гримасничающих и непременно обвиняющих. Можно было подумать, что на земле они знали одного Малыша Луи — так подробно припоминали малейшие его проступки.
Находились и такие, кто спустя восемь лет указывал даты и даже часы того или иного происшествия.
— В шестнадцать лет вы стали любовником замужней женщины, которую заставили забыть о ее долге.
Тут Малыша Луи прорвало. Было непонятно, плачет он или смеется.
— Господин следователь… — произнес он умоляющим голосом, каким увещевают человека, явно потерявшего чувство меры.
— Вы отрицаете?
— Но, господин следователь, этой курортнице, которая всегда снимала одну и ту же квартиру в ста метрах От нашего дома, было тогда тридцать пять.
— Не вижу, какое это имеет…
— Мне же, вы сами сказали, только минуло шестнадцать. Скорее уж следовало бы привлечь ее за совращение несовершеннолетнего.
— Оставьте при себе ваши замечания!
— Позвольте… — начал было адвокат.
— Мэтр, — оборвал его следователь тоном, не терпящим возражений, — должен просить вас не мешать мне вести допрос так, как я считаю нужным. Вам будет предоставлена возможность выступить перед судом присяжных, и я не сомневаюсь, что это выступление будет, как всегда, иметь успех.
Мэтр Бутейль поперхнулся от смущения. Он отлично понял причины этого выпада: два дня назад его подзащитного приговорили к смертной казни.
— Госпожа Патрель, — продолжал невозмутимый голос, — подруга вашей матери…
— Вы что, издеваетесь?!
Старуха Патрель! Самая кляузная баба в Ле-Фарле, которая всю жизнь только тем и занималась, что рассылала анонимные письма.
— Молчать! Госпожа Патрель, повторяю, показывает следующее: «Бедная мадам Берт, у нее и так хватало горя из-за того, что она беженка. Так вот, она часто повторяла мне, как тяжело иметь такого непутевого сына и что она его побаивается. Однажды она даже добавила, что когда-нибудь он еще натворит дел».
Комната, казалось, уже не могла вместить столько людей. Это походило на шутовской спектакль, в котором участвовал весь поселок: старые, молодые и даже один придурковатый парень, с которым Луи, когда им обоим было по семнадцать, ездил в Тулон к девочкам.
— Батистен Ланж свидетельствует: «Луи один согрешил там и вел себя как завсегдатай, всем женщинам говорил „ты“, а они называли его по имени. Пока он был в номере, я дожидался в зале».
Вот как оно оборачивалось. Он жил так же, как и другие, но никогда не думал, что все это снова всплывет.
А теперь его заставляют заново прожить всю жизнь. Но не так, как было в действительности. И все, что он делал в жизни, обсуждали посторонние люди.
Да еще эта несносная формулировка: «По поручению де Моннервиля, кавалера ордена Почетного легиона, судебного следователя при прокуратуре Ниццы, мы, Огюстен Грегуар, комиссар полиции в Авиньоне…»
Похоже, фараоны по предписанию следователя с трудом собирали, где можно, клочки и обрывки его жизни, чтобы включить их в официальные донесения.
Конца подробностям не предвиделось, но чиновник не решался пропустить даже самую малость и читал все подряд, вплоть до того, что подписи дающих показания засвидетельствованы согласно закону.
Подумать только, целый месяц следователь, как муравей, по крохам собирал весь этот урожай, а он, Луи, сидя в тюрьме, об этом даже не догадывался! Он-то думал, что они разыскивают труп Констанс, и больше всего боялся услышать заданный в упор вопрос: «Зачем вы бросили части тела, в воду?»
Малыш Луи был подавлен. В голове пустота. В глотке пересохло.
Но здесь нечего было и надеяться, что ему принесут кружку пива, как на допросе у начальника полиции.
Дождь не прекращался. Из коридора едва доносился приглушенный шум шагов. Должно быть, следователь распорядился не беспокоить его даже по телефону.
— Продолжаю. Установлено, что до двадцати двух лет вы были клиентом дома терпимости. У вас выявлена определенная склонность к подобного рода заведениям, и ваши постоянно менявшиеся хозяева показывают, что вы проводили там все свободное время.
— Подумаешь, я и не такое видел, — пробурчал Луи.
— Что вы сказали?
— Ничего, валяйте дальше.
Следователь, с трудом сдержав раздражение от такой выходки подсудимого, невозмутимо продолжал:
— В двадцать два года вас снова встречают в Авиньоне, и там, в одном заведении, вы знакомитесь с девицей по имени Леа.
Уму непостижимо! Правосудие представлялось теперь Малышу Луи какой-то чудовищной машиной для перемалывания костей. Даже Леа всплыла на поверхность! Леа, с которой он разыгрывал начинающего, робкого сутенера, потому что в ту пору он еще не работал, а Леа давала ему немного денег на карманные расходы за то, что Луи умел забавлять ее. Та самая Леа, добродушная, доверчивая и смешливая девушка, которой он часами рассказывал разные байки. А она была благодарной слушательницей: «Расскажи еще раз про Мариюса, который…»
— Привожу показания этой девицы, находящейся сейчас в Алжире, — сказал следователь.
У Луи чуть не вырвалось: «Ну и дерьмо!» Но он стиснул зубы. Его обуяла ярость и пронизывал страх.
У него уплывала почва из-под ног, все казалось шатким и зыбким, все теряло устойчивость: следователь, сидящий напротив него, стены этой камеры, адвокат по фамилии Бутейль…[6]
— Придя в гости к вышеупомянутой Леа, вы познакомились с девицей Луизой Мадзони и стали ее любовником. Женщины подрались, и Луиза Мадзони предпочла улизнуть в Марсель, где продолжала заниматься своим ремеслом.
Он ничего не мог поделать. Все было так — и совсем не так. Слова коробили, придавали реальным поступкам искаженный, превратный смысл.
— Вы стали любовником этой девицы…
Да ведь в жизни все это, черт побери, было совсем иначе. И уж никак не из-за оплеухи, которую Леа влепила ей при гостях в зале, Луиза улизнула в Марсель.
