— Вы стали любовником этой девицы…
Да ведь в жизни все это, черт побери, было совсем иначе. И уж никак не из-за оплеухи, которую Леа влепила ей при гостях в зале, Луиза улизнула в Марсель.
— Вы меня прервете, если будете с чем-нибудь не согласны.
— Ладно, ладно, господин следователь!
Допрос начался в самом начале третьего, а к пяти они добрались лишь до Йера и затем до Ниццы. Выходило, будто следователю хотелось говорить обо всем, кроме Констанс Ропике и ее смерти.
— В июле полиция находит вас уже в Ницце, поселившимся на квартире некоей госпожи Ропике, которая жила на ренту и часто посещала казино на молу, где выдавала себя за графиню д'Орваль.
Луи вздрогнул. Он хотел было что-то сказать, но смолчал. А вздрогнул потому, что почуял западню. Подозрительная перестановка событий, несомненно опасная, хотя бы потому, что внезапно оказались пропущенными несколько недель из его жизни.
— В июле полиция находит вас уже в Ницце…
Раз уж все время ищут, к чему придраться, и для этого копаются даже в его детстве, почему они не заикнулись о происшествии в Лаванду? А ведь полиция занималась этим делом. Его самого допрашивали, и замечательную папку господина следователя вполне можно было украсить протоколом того допроса! Но нет, никто и не подумал узнать, каким образом он повстречался с Констанс. Их встречу считали просто-напросто установленным фактом.
— Полиция находит вас поселившимся…
А между тем им особенно интересовался инспектор Плюга, зная что только через него можно добраться до банды «марсельцев».
— Вы забираете свою любовницу из заведения в Йере, где она работала. Вы заставляете госпожу Ропике согласиться на это унизительное сожительство. И некоторые соседи утверждают…
Малыш Луи усмехнулся. Стоит ли из-за этого портить себе кровь? Все это так глупо, к тому же заранее подтасовано. Это видно хотя бы потому, что о Парпене даже не заикнулась.
— Госпожа Ропике, рантьерша…
Что ж, отчасти, пожалуй, так. Но она ежемесячно получала субсидию от старого таможенника, ушедшего на пенсию. Выходит, промышляла тем же, чем и Луиза Мадзони.
Не может быть, чтобы консьержка не упомянула о посетителе по пятницам.
— В пятницу девятнадцатого августа госпожу Ропике последний раз видели с вами и вашей любовницей в ресторане «Регентство»…
— Позвольте!
Удивленный следователь поднял голову.
— Кто вам это сказал? — спросил Луи.
— Вот у меня перед глазами донесение инспектора.
— Инспектора Плюга?
— Не важно. Инспектор случайно находился в ресторане «Регентство» и видел вас.
— А больше он никого не видел?
Следователь притворился, что перечитывает донесение:
— Он никого больше не называет.
— А мне охота узнать, по какой такой причине тут не названо имя четвертого человека. Ведь нас-то за столом было четверо, когда мы справляли день рождения Констанс.
— Прошу вас называть потерпевшую «госпожа Ропике».
— Как хотите. Так вот, с нами обедал некий господин Парпен, который прежде был большим начальником…
— Прошу вас замолчать!
Адвокат поднялся с места. Стычка казалась неизбежной.
— Повезло же мне узнать этакое! — сокрушенно вздохнул Луи, усаживаясь на место. — Старый развратник.
— Еще раз повторяю: либо вы замолчите, либо я вызову конвой.
— Если вы думаете меня запугать… — закусил удила Луи.
Следователь промямлил:
— Я запишу, что с вами находилось четвертое лицо, и затем определю, необходимо ли заслушать его показания.
— Против правды не попрешь, — ехидно согласился Малыш Луи.
— Продолжаю допрос с того пункта, на котором остановился. В последний раз, когда…
Теперь Малыш Луи должен был напрягать всю силу воли, чтобы следить за тем, что говорит следователь.
Кровь стучала у него в висках, рубашка прилипла к спине.
— Итак, в ту ночь ваше присутствие нигде не обнаружено, на следующий день, в субботу утром, вы приходите к вашей матери, а точнее говоря, к господину Дютто, у которого она в услужении. Сейчас я оглашу показания госпожи Берт.
Луи задрожал и посмотрел на адвоката, словно хотел спросить, по закону ли все это делается.
«Вопрос. Вы ждали посещения вашего сына?
Ответ. Нет.
Вопрос. Часто он приезжал к вам неожиданно?
Ответ. Случалось, когда нуждался в деньгах.
Вопрос. Вы заметили сына на дороге, когда он шел к дому?
Ответ. Нет.
Вопрос. Где вы тогда находились — дома или на улице?
Ответ. Во дворе.
Вопрос. А мог ли ваш сын нарочно подойти к дому так, чтобы вы его не заметили?
Ответ. Это похоже на него.
Вопрос. Может, у него был тяжелый чемодан и он сначала хотел его спрятать?
Ответ. Чемодана я не видела.
Вопрос. Но вы же не заметили, как подходил к дому ваш сын? И вы сказали соседке, что приехал он сам не свой?
Ответ. Может, и говорила.
Вопрос. Что вы имели в виду? Не говорили ли вы о дурном деле? Подумайте. Помните, что и ваша соседка давала показания под присягой.
Ответ. Не припомню, что я ей говорила, может, и сказала: «Луи, наверно, опять задурил».
Вопрос. Простите, соседка с ваших слов сказала про «дурное дело». Что же все-таки было сказано: «дурное дело» или «задурил»?
Ответ. Так ведь это все одно.
Вопрос. Допустим. Сын попросил у вас денег?
Ответ. Не просил.
Вопрос. Короче говоря, вам неизвестно, для чего он приезжал в Ле-Фарле?
Ответ. Не знаю.
Вопрос. Мог ли он что-либо спрятать у вас так, чтобы вы про это не знали?
Ответ. Мог, но я в это не верю.
Вопрос. Почему?
Ответ. Потому что не верю, что он мог убить эту женщину. Если бы вы оставили меня с ним на пять минут… Теперь, когда Дютто умер, я могу поехать в Ниццу.
Видит Бог, я первая бы призналась, если бы что-то было».
При этих словах де Моннервиль поднял голову и, обратившись к конвоиру, сидевшему у дверей, скороговоркой произнес:
— Введите свидетельницу.
Малыша Луи передернуло от этих слов. Неужели они могли это сделать? Он посмотрел на следователя, на конвоира, на открывшуюся дверь, на адвоката и, сжав кулаки, устремил пристальный взгляд на входящую фигуру в трауре.
Она села, и чувствовалось, что под всеми этими юбками и бельем, под всей этой черной одеждой, которая полнила ее, скрывается тощее старческое тело. Вуаль была такая плотная, что невозможно было определить, видит ли она что-нибудь сквозь нее, и Моннервиль ободряющим голосом начал:
— Я вынужден, мадам, просить вас открыть лицо.
Рука в черной митенке приподняла вуаль, и открылось сморщенное желтое лицо; выцветшие глаза всматривались в Луи, стараясь в то же время избежать его взгляда.
Казалось, свидетельница боялась своего сына, как некоторые люди боятся умирающих. Она рассматривала его украдкой, словно он уже принадлежал к иному миру, таинственному и страшному; потом, убедясь, что сын не изменился, что это по-прежнему все тот же Луи, вынула из сумочки платок и заплакала.
— Прошу прощения, мадам, что подвергаю вас такому испытанию, но это необходимо в интересах правосудия.
Луи, весь подобравшись, застыл в неприступной и угрожающей позе. Лишь едва заметно вздрагивали крылья носа, а взгляд неотрывно следил за маленьким следователем.
— Если он такое сделал, я умру, — запричитала, шмыгая носом, старая женщина. — Не верю, что ко всем моим бедам Господь Бог уготовил мне еще и эту. Если б вы только знали, господин следователь!..
Она хныкала с ужимками, придававшими ее лицу детское выражение. Трудно было представить, что это жалкое существо — женщина, прожившая долгую сознательную жизнь. Это было беспомощное создание, тупо взиравшее на новые обрушившиеся на нее беды.
— Успокойтесь, сударыня. Я ограничусь одним-двумя вопросами, на которые, впрочем, вы уже ответили, когда вас допрашивал господин комиссар. Смотрите мне в лицо.
Она подняла голову и попыталась из уважения к чиновнику изобразить некое подобие улыбки.
— Вспомните последний приезд вашего сына. Что на следующий день вы сообщили соседке?
Г-жа Берт испуганно оглядела Луи, как бы желая сказать: «Тем хуже для тебя, но это правда». И проговорила:
— Кажется, я сказала, что у него был чудной вид.
— Вы не говорили о дурном деле?
— По правде сказать, я о таком и не думала. Думала, может, с кем-то подрался. Он всегда был задирой. Маленьким то и дело приходил расцарапанный да с шишками. — Слезы снова навернулись ей на глаза. — Если б вы только знали, господин следователь, как я измучилась за всю-то жизнь.
Луи не хотел больше смотреть на нее и пытался не отрывать глаз от письменного стола из красного дерева, обитого зеленым перкалем.
— Если вы так страдали, то прежде всего по вине сына, который всегда был никчемным человеком.
Она утвердительно кивнула.
— После двадцатого августа вы не находили в доме или в виноградниках чего-либо, что мог принести и припрятать ваш сын? Вы нигде не заметили свежевскопанной земли?
