Им удалось занять места в углу, хотя в бистро было много народу. Вокруг них ели и разговаривали люди незнакомые, чужие. Ален ничего о них не знает. У них своя жизнь, свой собственный мир, свои заботы и интересы, к которым они относятся с величайшей серьезностью, словно это имеет какое-то значение.
Зачем ему все это? Почему, например, ему не пришло в голову позавтракать наедине с Борисом у себя дома? Да, он мог бы построить свою жизнь по-другому.
Было время, когда они с Мур-мур пытались что-то изменить в своем образе жизни.
Жена загорелась желанием хозяйничать, заниматься стряпней. Они с ней обедали, сидя друг против друга, перед широкой застекленной стеной, за которой тянулись парижские крыши.
Время от времени Ален замечал, что губы Мур-мур шевелятся. Он знал, что она обращается к нему, но слова не доходили до его сознания, казались ему лишенными смысла. У него было ощущение, будто они с Мурмур отрезаны от жизни, погружены в какой-то нереальный, мертвый мир. И охваченный паническим страхом, он поспешил вырваться на волю.
В этом страхе было что-то от ночного кошмара, но только преследовал он Алена не во сне, а наяву. Алену необходимо было двигаться, слышать человеческие голоса, видеть живые человеческие лица, быть окруженным людьми.
«Окруженным» — вот оно, точное слово. Да, быть всегда в центре, быть главным действующим лицом.
Ален еще не решался себе признаться в этом. Всю жизнь у него была куча приятелей. Но не потому ли засиживался он с ними до поздней ночи, что ему страшно бывало оставаться наедине с собой?
Приятели? Или нечто вроде придворной свиты, которую он создал, чтобы обрести чувство уверенности?
На столике с колесиками им подвезли целый набор колбас и холодного мяса. Ален пытался есть, обильно запивая еду сухим вином.
— О чем комиссар тебя спрашивал?
— Почти о том же, что всех. Сначала поинтересовался, часто ли жена заходила за тобой в редакцию. Я ответил, что не заходила, а только звонила по телефону и вы встречались либо внизу, либо в каком-нибудь ресторане. Потом он спросил, был ли я знаком с твоей свояченицей. Я сказал правду, то есть что никогда ее не видел.
— Она ко мне зашла как-то раз три года назад. Ей хотелось посмотреть, где я провожу большую часть времени.
— Ну, я тогда был в отпуске. Потом он спросил, есть ли у тебя записная книжка с номерами телефонов твоих знакомых. Есть она у тебя?
— Нет.
— Значит, я не соврал. А под конец вот что. Извини, но я должен повторить его вопрос. Знал ли я, что у твоей жены есть любовник? И не подозреваю ли я кого-нибудь конкретно? А ты не подозреваешь?
Ален растерялся.
— Это мог быть кто угодно, — ответил он.
— Потом он стал вызывать телефонисток. Первой вошла Мод. Ты ведь ее знаешь. Комиссар разрешил мне присутствовать при допросе. Как видно, для того, чтобы я все тебе передал. С Мод разговор вышел примерно такой:
— Сколько лет вы работаете у господина Пуато?
— В будущем месяце исполнится четыре года.
— Вы замужем?
— Незамужняя. Бездетная. Сожителя не имею, живу со старой теткой, но она у меня просто золото.
— Состояли ли вы с господином Пуато в интимных отношениях?
— Вам угодно знать, случается ли мне время от времени переспать с Аденом? Да.
— Где же происходят ваши встречи?
— Здесь.
— Когда?
— Когда ему захочется. Он просит меня задержаться после работы. Я жду, пока уйдут сотрудники, и поднимаюсь к нему.
— Вам это кажется естественным?
— Во всяком случае, в этом нет ничего сверхъестественного.
— И вас ни разу не заставали врасплох?
— Ни разу.
— А что было бы, если бы вошла его жена?
— Думаю, она бы нам не помешала.
— Вы знали Адриену Бланше?
— По голосу.
— Она часто звонила?
— Два-три раза в неделю. Я соединяла ее с патроном. Разговоры были короткие.
— Когда она звонила последний раз?
— В прошлом году. Незадолго до рождественских праздников.
— Вам было известно о связи Алена Пуато со свояченицей?
— Да. Мне ведь приходилось звонить на улицу Лоншан.
— По его поручению?
— Конечно. Чтобы продлить договор на квартиру или велеть заморозить бутылку шампанского. Она, видно, любила шампанское. Он не любит.
— И с декабря прошлого года вы туда не звонили?
— Ни разу.
— А она не пыталась звонить ему?
— Нет.
Рассказывая, Борис с аппетитом уплетал еду, тогда как Алена мутило от одного вида грязных тарелок.
— Две другие телефонистки подтвердили слова Мод относительно свояченицы. Потом наступила очередь Колетт.
Его секретарша. Единственная из всех, кто его немного ревновал.
— Когда он спросил, состояла ли она с тобой в связи, Колетт взвилась. Неприкосновенность личной жизни-и пошла, и пошла. Но в конце концов призналась.
Ничего не попишешь: женщине тридцать пять лет. Будь это в ее власти, она держала бы его в вате и нянчилась с ним целыми днями.
— Допросили стенографисток, женский персонал бухгалтерии. Затем комиссар принялся за мужчин.
— Женаты? Дети есть? Сообщите, пожалуйста, ваш адрес. Вам случалось обедать с патроном и его женой?
— Я подал им знак говорить правду. Мужчин комиссар тоже спрашивал, были ли они знакомы с твоей свояченицей. Потом он выяснял, встречались ли они когда-нибудь с Мур-мур без тебя.
С такими, как, например, Диакр или Манок, возни было немного.
Еще бы! Диакр — белесая вошь, а Маноку шестьдесят восемь.
— Последним вызвали Бура. Он только что пришел в редакцию и выглядел не лучше тебя.
— Часть ночи я провел с ним и с Бобом Демари, — отозвался Ален. Дербанули что надо!
— Вот, пожалуй, и все. Кажется, комиссар не дурак и знает, чего добивается.
Перед тем как подали антрекот, Ален закурил сигарету. Он чувствовал себя разбитым, опустошенным. Небо было серое. Мерзость. Как у него на душе.
— Что у нас сегодня за день — пятница?
— Да.
— Значит, гроб уже установлен в их доме на Университетской улице. Сам не знаю, идти мне туда или нет.
— Тебе видней. Не забывай только, что ведь это твоя жена…
Борис не докончил.
Он прав. Ведь это его, Алена, жена — убийца той, что лежит теперь в гробу на Университетской улице.
Ален вернулся в редакцию: пришлось подвезти Бориса, иначе, вероятно, он поехал бы домой спать.
— Секретарша мэтра Рабю просила позвонить, как только вы вернетесь.
— Соедини меня.
Через несколько секунд Колетт протянула ему трубку.
— Господин Пуато, говорит секретарь мэтра Рабю.
— Я вас слушаю.
— Мэтр просит его извинить. Он забыл передать вам поручение вашей жены. Она составила список необходимых вещей и просила, чтобы вы доставили их ей как можно скорее. Прислать вам его?
— Список длинный?
— Не очень.
— Диктуйте.
Ален придвинул блокнот и записал колонкой перечень вещей.
— Прежде всего серое платье из джерси-если оно не отдано в чистку, то висит в левом шкафу. Вы, видимо, знаете. Черная шерстяная юбка, новая, с тремя большими пуговицами. Четыре или пять белых блузок, самых простеньких. У них там раньше чем через неделю белье из прачечной не возвращается.
Алену казалось, что он видит Мур-мур, слышит ее голос. Когда они останавливались в гостинице, бывало то же самое: списки белья, одежды, пунктуальность деталей.
— Две белые нейлоновые комбинации, которые без кружев. Дюжину пар чулок, неношеных, она их недавно купила, лежат в красном шелковом мешочке.
Сидеть в Птит-Рокетт по обвинению в убийстве, знать, что тебе грозит пожизненное заключение, и думать о новых чулках!
— Я не быстро диктую? Домашние туфли, черные лакированные. Сандалии для ванной. Купальный халат. Пару туфель на венском каблуке. Ее любимые духи, вы их знаете, один флакон, не очень большой.
Даже духи! Да, не теряется девочка! Держит хвост морковкой. Крепко, видно, стоит на земле, обеими ногами!
— Два-три тюбика со снотворным и таблетки от изжоги. Простите, я забыла, она еще тут прибавила гребень и щетку.
— Жена сама писала этот перечень?
— Да. Она отдала его мэтру Рабю и просила при первой же возможности передать вам. Тут в конце еще что-то приписано, какое-то слово, никак не разберу. Бумага плохая, карандаш. «So…». Да, здесь, кажется два «r». Ах, вот что, это по-английски: «Sorry!»
Да, они нередко пересыпали свою речь англицизмами. «Sorry» — извини меня.
Ален взглянул на Колетт — конечно, не спускает с него глаз, поблагодарил секретаршу Рабю и повесил трубку.
— Ну, Колетт, скажите, как допрос? Много вам тут крови попортили?
Колетт изумленно уставилась на него.
— Прости, заговариваюсь, — добавил он. — Стал обращаться к тебе на «вы». Неприятно, наверно, было признаваться, что нам случалось переспать, а?
