играть в солдатики.
Он замолчал, а потом торопливо добавил:
— Я не буду вдаваться в подробности про меч в разговоре с врачом. Просто скажу, что его бросили там валяться, и никто его не убрал.
— Да, хорошо. В общем и целом это правда.
— А что касается Уильяма, то, не считая осторожности в разговорах, мы забудем обо всей этой истории.
— С учетом того, какую пьесу ты ставишь… — начала Эмили и замолчала.
— Все нормально. Мальчик крикнул «Он понес заслуженное наказание», как сделал бы любой маленький мальчик на его месте. Я имею в виду, на репетиции.
— Сколько лет ему было, когда это случилось?
— Шесть.
— Сейчас ему десять?
— Да, но выглядит он гораздо младше. Он хороший мальчишка.
— Да. Бок сильно болит?
— Шевелиться неприятно. Может быть, сказать актерам, что у меня какой-нибудь хронический недуг, приступы которого случаются внезапно? Результат чего-нибудь, что случилось задолго до «Макбета».
— Дивертикулит?
— Почему именно дивертикулит?
— Не знаю, — сказала Эмили, — но мне кажется, именно им болеют американские мужья. Их жены говорят таинственным голосом: «Боже! У него дивертикулит», и люди кивают с серьезным видом.
— Думаю, безопаснее будет сказать, что у меня раздраженный желчный пузырь. Где он вообще находится?
— Можем спросить у врача.
— Да, верно.
— Осмотреть тебя?
— Нет, лучше оставим бок в покое.
— Странные слова, — сказала Эмили. — Ведь бок болит, значит, в покое он никак быть не может. Тогда пойду приготовлю ужин. Будет луковый суп и омлет. Как тебе?
Эмили разожгла камин, дала Перегрину книгу и отправилась в кухню. Луковый суп был готов, его оставалось только разогреть. Она нарезала на мелкие кусочки хлеб и подогрела в сковороде сливочное масло, открыла бутылку бургундского и оставила ее подышать.
— Эмили! — позвал Перегрин.
Она поспешила к нему в кабинет.
— Что случилось?
— Со мной — ничего. Я тут подумал. Нина. Ее не удовлетворит объяснение про хронические камни в желчном пузыре или что-то подобное. Она подумает, что обострение моей хронической болезни — это еще один дурной знак.
Они ужинали, поставив еду на подносы. Потом Эмили убрала их, и они сели у камина, каждый со скромным бокалом бургундского.
Перегрин сказал:
— Меч и фотография. Они связаны между собой?
— Почему они должны быть связаны.
— Не знаю.
Пришел врач. Он тщательно осмотрел бок и сказал, что переломов нет, но ушиб очень сильный. Он заставил Перегрина выполнить несколько болезненных движений.
— Жить будете, — шутливо сказал он. — Оставлю вам кое-что для улучшения сна.
— Хорошо.
— Не скачите больше по сцене, показывая актерам, что делать.
— Я даже на месте подпрыгнуть не могу.
— Вот и прекрасно. Я загляну снова завтра вечером.
Эмили проводила врача до двери.
— Он явится в театр в понедельник, чего бы это ему ни стоило, — сказала она. — Он не хочет, чтобы актеры знали, что он упал на меч. Какую болезнь можно придумать? Что-нибудь хроническое.
— Даже не знаю. Желудочные колики? Вряд ли. — Он задумался. — Дивертикулит? — предложил он. — Почему же вы смеетесь?
— Потому что это слово из анекдота.
Эмили напустила на себя мрачный вид, подняла брови и замогильным голосом со значением сказала: «Дивертикулит».
— Не понимаю, о чем вы таком говорите, — сказал врач. — Это как-то связано с суевериями?
— Вы очень догадливы. Да, связано. В некотором роде.
— Спокойной ночи, дорогая, — сказал врач и ушел.
IV
В первые четыре дня следующей недели репетиции шли хорошо. Они разобрали всю пьесу, и теперь Перегрин принялся шлифовать отдельные куски, углубляться в некоторые эпизоды и делать открытия. Его ушиб болел уже не так сильно. Он решительно сообщил о «замучившем его животе», сделав это коротко, туманно и надменно; насколько он мог судить, актеры не обратили на это особого внимания — возможно, были слишком заняты подготовкой к спектаклю.
Макбет делал большие успехи. Он очень вырос. Его кошмарное падение в ужас и слепое, глупое убийство было именно тем, что Перегрин от него хотел. Мэгги после работы над их сценами как-то сказала ему:
— Дугал, ты играешь словно одержимый дьяволом. Я не знала, что в тебе это есть.
Он ненадолго задумался, а потом сказал:
— Честно говоря, я и сам не знал. — И рассмеялся. — Не везет в любви — повезет на войне, — сказал он. — Как-то так, да, Мэгги?
— Как-то так, — легко согласилась она.
— Скажите, — сказал он, повернувшись к Перегрину, — а Призрак Марли [111] непременно должен меня преследовать? Что он должен собой символизировать?
— Призрак Марли?
— Ну, или кто он там. Сейтон. Гастон Сирс. Кем он должен быть, этот старый дурак?
— Судьбой.
— Да брось. Это уж слишком.
— Честно говоря, я так не думаю. Я считаю, что его присутствие обоснованно. Он ведь не вторгается в твое пространство, Дугал. Он просто… присутствует.
Сэр Дугал сказал:
— Именно об этом я и говорю. — Он выпрямился, держа перед собой поднятый меч. — У него так урчит в животе, что оглохнуть можно. Рр-ррр. Бульк-бульк. Гр-ррр. Человек-оркестр. Своих собственных слов не слышишь.
— Чушь, — сказала Перегрин и рассмеялся.
Мэгги засмеялась вместе с ним.
— Какой ты злой, — сказала она Дугалу.
— Ты ведь слышала его, Мэгги. В сцене пира. Он стоял у твоего трона, и в животе у него бурчало. Ты ведь знаешь, что он немного фальшивит в верхнем регистре, Перри? — Дугал постучал себя по голове.
— Ты просто повторяешь театральные сплетни. Прекрати.
— Мне Баррабелл сказал.
— А ему кто сказал? И как же ваш поединок? — Перегрин взмахнул рукой, и его заметки разлетелись по полу. — Черт, — сказал он. — Ведь в поединке нет ничего странного, так?
— Он был бы ничуть не хуже, если бы мы притворялись, — пробурчал Дугал.
— Нет, он был бы хуже, и тебе это известно.
— Ну ладно. Но в животе у него бурчит. Признай это.
— Никогда не слышал.
— Пойдем, Мэгги, я напрасно теряю время с этим парнем, — весело сказал Дугал.
Перегрин услышал, как за ними закрылась служебная дверь. Он принялся мучительно собирать страницы с пола, и тут услышал, как кто-то вышел на сцену и прошел по ней. Он попытался встать, но ушибленный бок помешал ему сделать это быстро. К тому времени, как он с трудом поднялся, дверь открылась и закрылась, и он так и не увидел, кто только что пересек сцену и вышел из театра.
Чарли снова повесил деревянный клеймор на заднюю стену рядом со вторым мечом. Перегрин привел в порядок свои записи, с трудом поднялся на сцену и пробрался между декорациями и ширмами, которые временно заменяли собой задник. На сцене горел лишь рабочий свет, так что на этой ничейной территории было достаточно темно, чтобы идти осторожно.
