нравится. Не зря говорят, что автор — не судья своим книгам.
Как печально будет, когда я не смогу больше ничего написать, хоть и понимаю, что негоже быть ненасытной. В конце концов, то, что я в состоянии писать в свои семьдесят пять, уже большая удача. К этому возрасту следовало бы удовольствоваться сделанным, угомониться и уйти на покой. Признаюсь, у меня возникала мысль уйти на покой в этом году, но тот факт, что моя последняя книга продается лучше, чем любая предыдущая, оказался неодолимым искушением: глупо останавливаться в такой момент. Может быть, отодвинуть роковую черту к восьмидесяти?
Я с большим удовольствием пережила вторую молодость, наступающую, когда заканчивается жизнь чувств и личных отношений и вдруг обнаруживаешь, скажем, лет в пятьдесят, что перед тобой открыта полноценная новая жизнь, наполненная размышлениями, открытиями, чтением. Вдруг понимаешь, что теперь посещать художественные выставки, концерты, оперу так же увлекательно, как в двадцать или двадцать пять. Какое-то время назад все силы уходили на личную жизнь, теперь ты снова свободна и с удовольствием оглядываешься вокруг. Можно наслаждаться отдыхом, можно наслаждаться вещами. Ты еще достаточно молода, чтобы получать удовольствие от путешествий по новым местам, хотя уже и не так непритязательна в отношении бытовых условий, как прежде. В тебе словно происходит прилив жизненной энергии и новых идей. Но следом идет расплата надвигающейся старостью: у тебя почти постоянно где-нибудь что-нибудь болит — то прострел в пояснице, то всю зиму мучает ревматизм шейных позвонков так, что повернуть голову — сущая мука, то артрит в коленках не дает долго стоять на ногах и спускаться под гору — все это неотвратимо, и с этим нужно смириться. Зато именно в эти годы острее, чем когда бы то ни было в молодости, испытываешь признательность за дар жизни. Это сродни реальности и насыщенности мечты — а я все еще безумно люблю мечтать.
В 1948 году археология вновь подняла свою ученую голову. Повсюду только и было разговоров, что о новых возможных экспедициях, строились планы поездок на Ближний Восток. В Ираке условия снова стали благоприятствовать раскопкам.
В Сирии накануне войны археологи сняли сливки, а теперь и иракские власти в лице Департамента древностей предлагали вполне приличные условия: хоть все уникальные находки отходили Багдадскому музею, «дубликаты», как их называли, подлежали разделу, и археологи получали справедливую долю. Итак, после года пробных раскопок на маленьких высотках там и сям в этой стране снова началась настоящая работа. В Институте археологии Лондонского университета после войны открылась кафедра западноазиатской археологии, профессором которой стал Макс. Теперь он мог каждый год много месяцев проводить в поле.
После десятилетнего перерыва мы с восторгом вернулись к работе на Ближнем Востоке. На сей раз — увы — мы не ехали в Восточном экспрессе, он перестал быть самым дешевым средством сообщения, поездку на нем из конца в конец теперь мало кто мог себе позволить. Мы летели — начиналась унылая рутина путешествий по воздуху. Впрочем, нельзя не признать, что время они экономят. Еще печальнее, что фирма «Наирн» больше не осуществляла перевозки пассажиров через пустыню. Вы просто садились в самолет в Лондоне и выходили из него в Багдаде, вот и все. В те времена, на заре пассажирского воздухоплавания, еще приходилось делать посадки на ночь, тем не менее то было начало эры воздушных путешествий, чрезвычайно утомительных, дорогостоящих и лишенных при этом всякого удовольствия.
Итак, мы с Максом отправились в Багдад вместе с Робертом Хэмилтоном, копавшим когда-то с Кэмпбелл-Томпсонами, а потом служившим куратором музея в Иерусалиме. В положенный срок мы выехали на север Ирака, осматривая по пути достопримечательности, разбросанные между Малым и Большим Забами, и прибыли наконец в живописный город Эрбил, неподалеку от которого находился не менее живописный курган. Оттуда наш путь лежал в Мосул, но по дороге мы нанесли свой второй в жизни визит Нимруду.
Нимруд по-прежнему был тем дивным уголком страны, каким я запомнила его по первому, давнему знакомству. На этот раз Макс изучал его с особым пристрастием. Прежде о возможности работать здесь не было и речи, теперь же, хоть тогда он мне ничего и не сказал, у Макса появилась надежда. Мы опять устроили там пикник, осмотрели несколько курганов и наконец прибыли в Мосул.
После этой поездки Макс «выложил карты на стол» и твердо заявил, что единственное, чего он хочет, — раскапывать Нимруд.
— Это великое место, историческое, — заявил он, — и его необходимо раскопать. К нему не прикасались лет сто, со времен Лэйарда, а Лэйард копнул его только по краешку. Тем не менее он нашел фрагменты прекрасных изделий из слоновой кости — их здесь, должно быть, тьма-тьмущая. Это ведь один из самых важных ассирийских городов. Ассур был религиозной столицей, Ниневия — политической, а Нимруд, или Каллах, как его тогда называли, — военной. Его необходимо раскопать. Конечно, это потребует много людей, много денег и займет несколько лет. Если повезет, он станет одним из великих археологических открытий, исторической раскопкой, которая обогатит человеческое знание.
Я спросила, интересует ли его по-прежнему доисторическая керамика. Он ответил — да, но в этой области так много ответов, которые он искал, уже получено, что теперь он полностью переключается на Нимруд как на чрезвычайно интересный объект исторических раскопок.
— Это будет открытие, равное открытию гробницы Тутанхамона, — сказал он, — Кносского дворца на Крите и Ура. На такие раскопки и денег просить не стыдно.
Деньги нашлись, правда, их хватило бы только на то, чтобы начать работу, но по мере увеличения количества находок мы рассчитывали и на увеличение вложений в наше дело. Одним из главных источников субсидий был нью-йоркский музей Метрополитен, дала деньги также иракская Археологическая школа Гертруды Белл и кое-кто из частных лиц — Эшмолин, Фицуильямс; участвовал в расходах и город Бирмингем. Так началось то, что стало нашим делом на последующие десять лет.
В нынешнем году, уже в этом месяце, выйдет книга моего мужа «Нимруд и то, что в нем сохранилось». Он писал ее десять лет, очень боялся, что не успеет закончить. Жизнь так ненадежна: тромбоз вен, высокое кровяное давление и прочие современные болезни подстерегают на каждом шагу, особенно мужчин. Но, славу богу, обошлось. Это работа всей его жизни — он упорно шел к ней начиная с 1921 года. Я горжусь им и очень рада за него. Чудом кажется, что нам обоим удалось сделать в жизни то, что мы хотели.
Трудно представить себе что-нибудь менее
