Мы выехали за пределы города и через несколько минут мчались на большой скорости по автобану. Молниями вспыхивали рекламные щиты, и я почувствовал, что возвращаюсь в современный мир. Мы повернули в сторону Вудстока и поехали дальше по довольно узкой асфальтовой дороге, с двух сторон обсаженной деревьями. Ветви деревьев сверху переплетались, образуя длинный туннель, так что трудно было заранее различить ближайший поворот. Мы миновали маленькую деревню, проехали еще метров двести по боковой дороге и, нырнув под каменную арку, увидели в последних лучах закатного солнца огромные сады, озеро, торжественный силуэт дворца с золоченым куполом и мраморными фигурами, которые словно часовые застыли на балюстрадах.
Мы оставили машину на стоянке у входа. Бет и Майкл взяли инструменты и двинулись через сад к круглой площадке, где уже были приготовлены пюпитры и стулья для музыкантов. Стулья для публики чья-то аккуратная рука расставила безупречно ровными полукружиями. Я спросил себя, как долго сохранится это чудо геометрии после того, как начнет появляться публика, и сможет ли кто-нибудь еще оценить великолепную работу местных служащих.
Я решил побродить по лесу и по берегу озера, так как у меня в запасе было не менее получаса. Темнело. Очень старый человек в серой униформе пытался согнать вместе павлинов, разгуливающих по парку, и отправить их в загон. Сквозь деревья я увидел нескольких свободно пасущихся коней. Мужчина с двумя собаками шел мне навстречу по дорожке и в знак приветствия взмахнул шляпой.
Когда я достиг конца озера, стемнело окончательно. Я бросил взгляд в сторону дворца — весь фасад вдруг, словно кто-то опустил гигантский рубильник, засиял огнями, напоминая старинную драгоценность. А озеро, в котором смутно отражались огни, теперь показалось мне куда более длинным, чем я воображал. Я отказался от мысли обойти его и решил вернуться назад той же дорогой. Большинство стульев уже было занято, но люди все продолжали прибывать, и меня поразило количество зрителей.
Надушенные дамы в длинных платьях… Я увидел Селдома, который махал мне программкой из первых рядов. Он тоже был на удивление элегантен — смокинг, черная бабочка. Мы немного поговорили о семинаре, который он помогает организовать в Кембридже, о тайне, которая окружает грядущий доклад Уайлса, потом я коротко, без лишних подробностей рассказал о своей поездке в Лидс. Повернув голову, я увидел, что двое служащих спешно расставляют дополнительные стулья — получился еще один ряд.
— Никогда бы не подумал, что здесь соберется столько народу, — вырвалось у меня.
— Да, — отозвался Селдом, — приехал почти весь Оксфорд, посмотрите-ка туда. — И он глазами велел мне обратить внимание на места сзади, с правой стороны от нас.
Я словно невзначай обернулся и увидел Питерсена с довольно молодой женщиной. Возможно, это была та самая белокурая девчушка, запечатленная на фотографии, но теперь ей было лет на двадцать больше. Инспектор едва заметно кивнул мне головой.
— Присутствуют и другие, их я, кстати, теперь встречаю повсюду, — сказал Селдом. — Вон там, через два ряда за нами, сидит мужчина в сером костюме и делает вид, будто изучает программку. Узнаете его без формы? Это лейтенант Сакс. Питерсен, видимо, считает, что наш герой постарается вступить со мной в более тесный контакт.
— А вы успели еще раз поговорить с инспектором? — спросил я.
— Только по телефону. Он обратился ко мне с просьбой как можно популярнее объяснить, почему я выбрал на роль третьего символа именно этот, а не иной, растолковать закон формирования серии, как я его себе представляю. Я послал ему из Кембриджа письмо с разъяснениями. Всего полстраницы… Если принять в расчет богатое воображение женщины-психолога, написавшей заключение, которое он нам зачитывал… Думаю, у инспектора появился план, но он наверняка еще колеблется. Интересно было бы проанализировать силу воздействия разного рода психологических портретов. Далее если они далеки от истины, даже если выглядят абсурдными, в них всегда есть что-то очень притягательное, они куда более убедительны, чем чисто логические рассуждения. Люди инстинктивно — в силу какого-то, видимо врожденного, предубеждения — не доверяют логическим схемам. Они, конечно, не правы, но, надо признать, в основе такого предубеждения лежат свои резоны. Достаточно исследовать исторический путь, пройденный логикой в голове человека…
Селдом неожиданно понизил голос. Шепот вокруг нас тоже как-то вдруг затих, и свет почти полностью погас. И тут мощный луч упал на музыкантов, занявших свои места на сцене, — получился сильный драматический эффект. Дирижер дважды сухо ударил по пюпитру, протянул руку в сторону скрипача — и зазвучала первая мелодия сонаты, открывающей программу, словно легкий дымок силился подняться вверх, неуверенно пробивал себе путь в тишине.
Очень мягко, будто ловя в воздухе тонкие нити, дирижер вводил Бет, Майкла, духовые и наконец ударника. Я смотрел главным образом на Бет, и, по правде сказать, даже беседуя с Селдомом, ни на миг не выпускал ее из поля зрения. Я спрашивал себя, не там ли, на сцене, возникают узы, по-настоящему связывающие ее с Майклом. Но теперь оба выглядели сосредоточенными, ушедшими в себя, каждый быстро переворачивал нотные страницы. Несколько раз резкий удар литавр заставлял меня взглянуть на ударника. Он был самым старым в оркестре. Очень высокий мужчина, сгорбленный годами, с седыми усами, уже слегка пожелтевшими на концах, но прежде усы скорее всего составляли предмет его гордости. Вид у него был слегка растерянный, и к тому же казалось, что он весь дрожит, и это создавало странный контраст с какими-то судорожно крепкими ударами литавр, словно он старался скрыть начинающуюся болезнь Паркинсона. И еще я заметил, что после каждого удара он прятал руки за спину, а дирижер с помощью весьма комических жестов пытался умерить излишнюю резкость его движений. Дирижер энергично завершил торжественное крещендо, затем повернулся к публике и, склонив голову, выслушал первые аплодисменты.
Я попросил у Селдома программку. Теперь оркестр должен был исполнить «Аппалачскую весну» Аарона Копленда,[26] третье из времен года, для треугольника и оркестра. Я вернул программку Селдому, который тоже бросил туда быстрый взгляд.
— Вполне возможно, что именно сейчас мы увидим первый фейерверк, — прошептал он мне на ухо, — первые залпы…
Я тоже поднял глаза и взглянул на крышу дворца, где среди скульптур можно было различить подвижные тени людей, готовивших фейерверк.
Повисла напряженная тишина, свет над музыкантами погас, и луч прожектора теперь высвечивал одного только старого ударника, который стоял, подняв вверх свой треугольник. Он был похож на призрак. Мы услышали священный перезвон — далекий, напоминавший звук капели на заледеневшей реке. Теперь оранжевый луч — видимо, он символизировал рассвет — снова осветил весь оркестр. Позвякивание треугольника стало стихать, пока совсем не исчезло из главной мелодии. Тут луч скользнул к роялю, словно возвещая вступление второй мелодии. Вскоре ее стали постепенно подхватывать остальные музыканты. Это напоминало медленное пробуждение цветов. Палочка дирижера вдруг нацелилась на тромбоны, задав им бешеный темп — дикие кони скачут по полям. Все инструменты слились в безумной гонке, пока палочка дирижера снова не метнулась в сторону ударника. Луч снова выхватил из мрака его фигуру, готовя публику к кульминации. Но в тот же миг — благодаря белому и чистому свету — мы поняли, что на сцене происходило нечто совершенно ужасное.
Старик, все еще держа треугольник в руках, начал судорожно открывать и закрывать рот. Потом он выронил треугольник, и тот упал на пол, издав последний, на сей раз фальшивый, звук. А музыкант как-то неуклюже попытался сойти со своего возвышения. Луч по-прежнему следовал за ним, будто осветитель не мог оторваться от завораживающего зрелища и жуткая картина загипнотизировала его.
Мы увидели, что старик вытянул руку в сторону дирижера, безмолвно прося о помощи, затем поднес обе руки к горлу, словно стараясь оторвать невидимую руку врага, которая безжалостно его душила. Он рухнул на колени, и только тогда зал отозвался на происходящее нестройным хором испуганных криков, и часть зрителей — главным образом из первого ряда — повскакивали с мест. Я увидел, как музыканты окружили старика и стали в отчаянии звать врача. Какой-то человек, сидевший поблизости от нас, уже прокладывал себе дорогу к сцене. Я встал и не смог побороть невольное желание последовать за ним. Питерсен был уже на сцене, и я заметил, что Сакс тоже запрыгнул туда с пистолетом в руке.
Музыкант лежал на спине в гротескной и трагической позе, все еще прижимая одну руку к горлу. Лицо его стало мертвенно-бледным, как кожа у выброшенного на берег морского животного. Врач перевернул тело, приложил два пальца к шее несчастного, чтобы проверить, есть ли пульс, потом закрыл ему глаза. Питерсен, который сидел рядом на корточках, незаметно показал врачу карточку и тихонько задал несколько вопросов. Затем инспектор, не обращая внимания на столпившихся вокруг музыкантов, направился к возвышенности, нагнулся, осмотрел пол и с помощью платка поднял треугольник, упавший рядом со ступенькой.
