— Пошел!
И он указал ему на лестницу, ведущую на второй этаж.
— Комиссар! Предупреждаю вас, я… — лепетал управляющий.
Священник отвернулся. Он страшно мучился, но у него не было сил вмешаться. Все были на пределе, и Метейе не глядя плеснул себе в бокал какого-то вина — у него так пересохло в горле, что было совершенно безразлично, что пить.
— Куда они пошли? — спросил адвокат.
Граф тащил Эмиля к лестнице, и шаги их гулко разносились по выложенному каменными плитками коридору. Слышалось тяжелое, надсадное дыхание Эмиля.
— Вы знали все! — тихо и раздельно сказал Мегрэ управляющему. — Вы сговорились — вы и ваш сын. Вы уже заграбастали и фермы, и заклады. Но Жан Метейе все еще представлял для вас определенную опасность.
Следовало убрать графиню и заодно отделаться от ее молодого любовника, тем более что он первым будет у всех на подозрении.
Из коридора донесся крик боли. Доктор выскочил за дверь посмотреть, что там происходит.
— Ничего страшного, — сообщил он. — Мерзавец не хочет идти, приходится ему помогать.
— Это ужасно! Отвратительно! Это преступление! Что он собирается делать! — вскричал старый Готье, устремляясь вон из комнаты.
Мегрэ и врач последовали за ним. Они подошли к подножию лестницы как раз в ту минуту, когда граф и его пленник добрались до комнаты, где лежала покойная.
И тут раздался голос де Сен-Фиакра:
— Входи!
— Я не могу… Я…
— Входи!
Глухой звук удара.
Папаша Готье несся вверх по лестнице, Мегрэ и Бушардон следовали за ним. Все трое влетели наверх как раз в ту минуту, когда дверь затворилась и все стихло.
Поначалу из-за тяжелой дубовой двери не доносилось ни звука. В коридоре было совсем темно. Управляющий страдальчески прислушивался к каждому шороху.
Из-под двери пробивалась узкая полоска света.
— На колени!
Пауза. Хриплое дыхание.
— Живо! На колени! А теперь проси прощения!
И снова длинная пауза. Потом крик боли. На этот раз убийца получил по лицу не кулаком, а ногой: граф пнул его каблуком.
— Прос… Простите…
— И это все? Все, что ты можешь сказать? Ты забыл, что она платила за твое ученье?
— Простите!
— Ты забыл, что еще три дня назад она была жива?
— Простите!
— Разве ты забыл, мерзавец, как влез к ней в постель?
— Простите! Простите!
— Теперь поднатужься и скажи ей, что ты — мерзкая гнида. Повтори!
— Я…
— На колени, говорю тебе! Тебе что, ковер сюда подать?
— Аи! Я…
— Проси прощения!
Реплики, и без того перемежавшиеся долгими паузами, внезапно оборвались: послышались глухие удары.
Как видно, граф дал волю гневу. Слышно было, как он колотит чем-то об пол.
Мегрэ приоткрыл дверь. Морис де Сен-Фиакр, схватив Готье за горло, бил его головой об пол.
При виде комиссара он выпустил клерка, вытер лоб и выпрямился во весь рост.
— Дело сделано, — проговорил он, едва переводя дух.
Заметив управляющего, граф нахмурился.
— А у тебя не возникло желания попросить прощения?
Старик был так напуган, что тут же бросился на колени.
В слабом дрожащем свете двух свечей покойницы совсем не было видно: над смертным одром торчал лишь нос, казавшийся непомерно большим, да виднелись сложенные на груди руки, из которых свисали четки.
— Убирайся!
Граф вытолкал Эмиля Готье за дверь и запер дверь.
Один за другим мужчины стали спускаться по лестнице.
Эмиль Готье был весь в крови. Он никак не мог отыскать свой носовой платок. Доктор дал ему свой.
Выглядел парень просто ужасно: измученное, перепуганное лицо в пятнах запекшейся крови, нос превратился в бесформенную лепешку, губа порвана.
Но самое омерзительное, самое гнусное — были его бегающие глаза.
Расправив плечи, с высоко поднятой головой Морис Де Сен-Фиакр шагал размашисто и уверенно, как настоящий хозяин дома, который знает, что и когда ему делать. Пройдя по длинному коридору первого этажа, он Распахнул входную дверь. Порыв ледяного ветра ворвался в замок.
— Убирайтесь! — рявкнул он, повернувшись к папаше и сыну.
Но когда Эмиль уже собирался выйти вон, граф инстинктивно ухватил его на ходу.
Мегрэ мог поклясться: из груди графа вырвалось рыдание. Он вновь принялся лупить клерка, восклицая:
— Гаденыш! Гаденыш!
Но едва комиссар тронул его за плечо, как он полностью овладел собой, спустил Эмиля с лестницы и закрыл дверь.
И тут же из-за двери донесся голос старика:
— Эмиль! Где ты?
Священник молился, опершись о столешницу буфета. В углу, не сводя глаз с двери, застыли в оцепенении Метейе и адвокат.
Морис де Сен-Фиакр появился в дверях с гордо поднятой головой.
— Господа, — начал было он.
Но нет, говорить у него не было сил — душило волнение. Он дошел до предела.
Он пожал руку врачу, затем комиссару в знак того, что теперь пора уходить. Потом чуть помедлил, повернувшись к Метейе и адвокату.
А те двое словно не понимали, а может быть, их парализовал страх.
Тогда он махнул рукой, указывая им на выход, и щелкнул пальцами. И все.
Этим, однако, дело не кончилось. Адвокат стал разыскивать свою шляпу, и Сен-Фиакр простонал:
— Да шевелитесь же…
Из-за двери доносился приглушенный гомон. Мегрэ сообразил, что это сбежавшиеся слуги гадают, что происходит в замке.
Комиссар натянул свое тяжелое пальто. Ему хотелось еще раз пожать руку де Сен-Фиакру.
Дверь на улицу была распахнута. Была ясная холодная ночь. На небе — ни облачка. В заливавшем округу лунном свете четко проступали темные контуры тополей. Откуда-то совсем издалека доносился звук шагов, а в доме управляющего горел свет.
— А вы, господин кюре, останьтесь…
В гулком коридоре вновь послышался голос Мориса де Сен-Фиакра:
— Теперь, если вы не очень устали, пойдемте помолимся над телом матушки…
— Не обижайтесь, что я так плохо за вами ухаживаю, господин Мегрэ. Но с этими похоронами…
Бедняжка Мари Татен суетилась, готовила целые ящики пива и лимонада.
— Многие приедут издалека и уж наверняка зайдут перекусить.
Поля совершенно побелели от инея, трава ломалась под ногами. Каждые четверть часа колокола маленькой церкви принимались звонить отходную.
Траурный катафалк прибыл еще на рассвете, и служащие похоронного бюро сидели теперь в деревенской гостинице, расположившись полукругом у очага.
— Вот странное дело — управляющего нет дома, — проговорила Мари Татен. — Наверное, он в замке вместе с господином Морисом.
Понемногу стали собираться принаряженные крестьяне.
Мегрэ доедал завтрак, когда заметил в окно, что к гостинице в сопровождении матери идет мальчик-служка. Но в гостиницу парнишка вошел один. Мать остановилась у поворота дороги, думая, что из гостиницы ее не видят, и лишь пихнула Эрнеста в спину, словно стремясь одним махом втолкнуть его прямо в двери Мари Татен.
Входя в зал, он выглядел вполне уверенным в себе, словно ученик, которому на раздаче школьных наград досталось читать ту самую басню, которую они всем классом долбили три месяца.
— Господин комиссар здесь? — обратился он к Мари Татен.
В тот же миг он заметил комиссара и направился прямо к нему, даже не потрудившись вынуть руку из кармана. Видно было, как он теребит что-то в глубине кармана.
— Я пришел, чтобы…
— Покажи-ка свисток.
Эрнест моментально попятился, отвел глаза, но потом, поразмыслив, пробормотал:
— Какой свисток?
— Тот, что лежит у тебя в кармане. Ты ведь давно мечтал о бойскаутском свистке?
Мальчик машинально вытащил свисток из кармана и положил его на стол.
— А теперь валяй рассказывай свою небылицу.
Парнишка подозрительно глянул на комиссара, потом слегка пожал плечами. Эрнест был, ох, не простак!
Глаза его, казалось, говорили:
«Ну и пусть. Да, теперь у меня есть свисток. Но я все равно скажу то, что велено».
И он затараторил, как по писаному:
— Это касается молитвенника. В тот раз я не все рассказал, потому что боялся. Но мама велела, чтобы я сказал всю правду. Один человек приходил ко мне за молитвенником прямо перед торжественной мессой…
Вдруг, залившись краской, мальчуган схватил лежавший на столе свисток, словно боясь, что его отберут за такое вранье.
— Кто же к тебе пришел?
— Господин Метейе. Секретарь из замка.
— Садись-ка рядом со мной. Хочешь гренадину?
— Да, с такой щекотной водой…
— Мари, принесите нам порцию гренадина с сельтерской. Ты доволен новым свистком? Ну-ка, свистни.
На свист обернулись служащие похоронной конторы.
— Тебе его купила мать, и не далее как вчера днем.
Не так ли?
— Откуда вы знаете?
— Сколько же денег ей дали в банке?
Рыжий мальчишка поглядел прямо в глаза комиссару. Краска стыда отхлынула от его лица, и он побелел как полотно. Потом покосился на дверь, словно оценивая расстояние до нее.
