Баронесса ошибочно истолковала ее смех и тоже заулыбалась, забыв о старых трагедиях и о нынешних угрожающих обстоятельствах на то время, пока они с сиделкой шли по зимнему саду, вдыхая запахи цветов и влажной зелени. А потом мисс Лэттерли направилась посмотреть, как там Роберт.
Как всегда, поднявшись по лестнице, она молча прошла по площадке и остановилась перед дверью своего пациента, приоткрытой примерно на фут, так как поняла, что у него в гостях женщина. Эстер заглянула в спальню, не желая прерывать их разговора.
Комната была залита солнечным светом. Облокотившись спиной на подушки, Роберт лежал, улыбаясь и не отрывая внимательного взгляда от Виктории. Она читала ему отрывок из книги Томаса Мэлори «Смерть короля Артура» — историю любви Тристана и Изольды. Голос у нее был нежным и взволнованным, пронизанным ощущением трагичности повествования, но в нем было и что-то еще, какая-то музыка вечности, которая уносила слушателя из тихой комнаты больного в элегантном лондонском доме в иные сферы, где царило волшебство обреченной любви и вселенской страстной жажды обладания. Эстер крадучись отошла назад и скрылась в умывальной комнате, где стояла ее узкая кровать и откуда она всегда могла слышать голос Роберта, когда он ее звал, где занялась приведением в порядок вещей и раскладыванием белья, принесенного прачкой.
Через пятнадцать минут Эстер постучала в дверь, отделяющую ее комнату от спальни молодого Олленхайма, и тихонько приотворила ее, чтобы узнать, не хочет ли он поесть или выпить чашку чая.
— В следующий раз я почитаю о Гибельном Сиденье, о появлении сэра Галахада в Камелоте и о том, как он занял свое место за круглым столом, — отрывисто сказала Виктория. — Эта глава, «Час славы логров», так и дышит храбростью и чувством чести.
Роберт вздохнул. Эстер бросилось в глаза, что он бледен и уголки рта у него печально опустились. Он, наверное, понял наконец, что его спине уже слишком долго не становится лучше? Молодой человек ничего не говорил об этом сиделке, но, вероятно, думал об этом, когда лежал один в своей тихой, опрятной комнате, где каждая мелочь красноречиво свидетельствовала о родительской любви к нему. Они всегда были где-то рядом, то и дело заглядывали к нему, до боли желая хоть чем-то помочь и зная, что ничем существенным не в состоянии облегчить его положение. Их усилия касались только внешнего покрова вещей, а под ним был пожирающий все надежды страх и ужасающий мрак, и родительская любовь не могла их развеять. Они все знали, постоянно думали об этом, но не смели ничего сказать вслух.
И тени под глазами больного говорили о том, что он тоже постоянно думает о безнадежности своего положения.
— Хорошо, — вежливо ответил он Виктории, — вы очень добры.
Девушка пристально глядела на него.
— Но вам эта мысль не очень нравится?
— Нет, — быстро ответил Олленхайм, — это замечательная история и довольно хорошо мне известная. Однако я еще раз с удовольствием ее послушаю в вашем исполнении. Вы так хорошо читаете… — Голос его вдруг замер на последнем слове, несмотря на все усилия быть галантным и благодарным.
— Но вы не хотите слушать о героях, которые могут сражаться, умело действовать мечами и скакать на лошадях, в то время как вы сами прикованы к постели и не можете двинуться с места, — сказала мисс Стэнхоуп.
Эстер почувствовала озноб, пробежавший у нее по коже, словно она наглоталась льда.
Лицо Роберта побелело как мел. Он так долго молчал, что медсестра уже опасалась, как бы он не сказал чего-либо необратимого.
Если Виктория и испугалась, она превосходно это скрывала. Девушка оцепенела, выпрямив плечи и высоко подняв голову.
— Были времена, когда я тоже этого не хотела, — сказала она совершенно спокойно, но голос у нее зазвенел. Воспоминание причинило ей боль.
— Но вы ведь можете ходить! — вырвалось у Роберта так, словно произнести эти слова было физически мучительно.
— Долгое время не могла, — ответила его гостья почти беспечно, — и теперь, когда я хожу, мне все еще больно.
Голос у нее задрожал, щеки вспыхнули от стыда и унижения, и под слишком тонкой кожей резче обозначились скулы.
— Я хожу плохо. Я неуклюжая, — вздохнула она. — Натыкаюсь при ходьбе на вещи. А у вас ничего не болит.
— Я… — Молодой человек хотел было возразить, но понял, что для этого нет оснований. Физическая боль у него действительно почти прошла. На смену ей теперь пришли отчаянные, непреходящие нравственные муки от сознания, что он осужден на вечное заключение, потому что его ноги неподвижны.
Виктория промолчала.
— Мне жаль, что вам больно, — сказал наконец Роберт. — Но я бы предпочел боль, лишь бы иметь возможность двигаться, даже неуклюже, чем лежать всю оставшуюся жизнь, словно капуста на грядке.
— А я бы предпочла возможность красиво возлежать в шезлонге, — ответила его собеседница зазвеневшим от слез голосом. — Я бы предпочла, чтобы почтенная семья, благородные люди окружали меня любовью, и я знала, что они всегда будут обо мне заботиться и мне не грозят холод, голод и одиночество. И я бы наслаждалась сознанием, что боль не вернется. Но никто из нас не может выбирать. И возможно, вы все-таки снова научитесь ходить. Вы же не знаете…
И опять Роберт долго молчал.
Стоя за дверью, Эстер боялась вздохнуть, чтобы ее не услышали.
— А боль у вас не проходит? — спросил Олленхайм.
— Нет. И мне сказали, что она не пройдет.
Больной хотел было еще о чем-то спросить — может быть, о средствах к существованию Виктории и о том, почему она боялась холода и голода, но, даже чувствуя себя глубоко несчастным, он не осмелился быть столь неделикатным.
— Мне жаль, — только и сказал он.
— Конечно, жаль, — согласилась мисс Стэнхоуп. — Но знаете, это не помогает — не помогает сознание, что не вы один так страдаете. Я знаю, как это бывает. Мне тоже это понимание не помогло.
Молодой человек откинулся на подушках и отвернулся от девушки. Мягкая каштановая прядь упала ему на лоб, но он не обратил на это внимания. Солнечный свет рисовал яркие квадраты на полу.
— Полагаю, сейчас вы скажете, что и мне со временем станет легче, — с горечью заметил он.
— Нет, не скажу, — возразила Виктория. — Иногда становится лучше, иногда наступают плохие дни, но когда вы не в ладах с телом, можно довериться уму.
На этот раз Роберт ничего не ответил, и его собеседница медленно поднялась. Она стояла вполоборота, и Эстер увидела, что она плачет.
— Извините, — сказала мисс Стэнхоуп мягко. — Я, наверное, не должна была всего этого говорить. Слишком поспешила. Надо было подождать. А может быть, совсем не мне надо было об этом вам говорить. Но я поступила так потому, что ваши близкие, которые вас так любят, очень и очень страдают, хотя никак не могут представить себе ваше положение. — Виктория слегка покачала головой. — Они не уверены, можно говорить с вами откровенно или нет, и не знают, как все сказать. Они не спят ночами, сердце у них рвется от боли, они беспомощно взвешивают все «за» и «против» и не могут прийти ни к какому решению.
— Но вы-то смогли! — Роберт повернулся к ней, очень рассерженный. — Вы сами страдали и сами все знаете. И поэтому имеете право решать, что мне сказать, и как, и когда?
У девушки было такое выражение лица, словно ей дали пощечину, но она отступила.
— А что бы изменилось завтра или на следующей неделе? — спросила она, стараясь говорить твердо, хотя и не совсем в этом преуспела. Виктория стояла в неловкой позе, и Эстер с порога могла видеть, как она старается встать поудобнее, чтобы уменьшить постоянную боль. — Вы лежите один и задаете себе все один и тот же вопрос, — продолжала мисс Стэнхоуп. — И не смеете сказать себе правду, даже в мыслях, как будто она станет от этого еще большей реальностью. Отчасти вы уже можете принять эту реальность, а другая часть вашего сознания сопротивляется ей и настаивает, что это все не такая уж и неправда. И возможно, для вас оно так и останется. Но сколько можно бороться с самим собой?
Роберт ничего не ответил. Он молча смотрел на Викторию, а секунды тем временем безвозвратно убегали.
Девушка глубоко вздохнула, выпрямилась и сделала неверный шаг к двери, чуть не опрокинув по дороге стул.
— Спасибо за удовольствие совместного чтения о страданиях Тристана и Изольды, — произнесла она. — Мне понравилось ваше общество и дружное парение наших умов. Доброй ночи.
И, не ожидая ответа, она раскрыла дверь пошире, вышла на лестничную площадку и стала спускаться вниз.
Эстер не входила к Роберту до самого ужина. Он лежал все в той же позе, в какой был, когда уходила Виктория, и вид у него был несчастный.
— Я не хочу есть, — сказал он наконец, осознав присутствие рядом сиделки. — И не говорите мне, что есть полезно. Мне это пользы не принесет. Я подавлюсь куском.
