Прощаясь с Вандой, Базиль задал ей еще один вопрос, который внезапно пришел ему в голову:
— Вчера вечером, когда мы разговаривали в картинной галерее, вы сказали что-то о необходимости сократить слова одного действующего лица по имени Дезире. Разве это имело какое-то особое значение для действия пьесы?
— Особой разницы нет, — ответила она. — Конечно, эти слова в какой-то мере отвлекают внимание от главного действия в первой сцене, когда входит Греч, широко распахивает двери алькова и попадает туда. Ты это заметил, Леонард?
— Вряд ли это заметила публика. — Он сардонически улыбнулся. — В пьесе Сарду можно свободно сократить ровно половину текста, и это не принесет особого ущерба им замыслу автора, ни самому драматическому действию.
Он встал и пошел следом за Базилем по направлению к двери, ведущей в гостиную.
— Ты тоже уходишь?! — воскликнула Ванда.
— Да, я просто зашел по дороге на несколько минут, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь, — ответил Леонард. — Можешь быть уверена, я оставляю твой дом с чистой совестью.
Ванда вошла в гостиную вместе с ними. Взгляд Базиля скользнул по длинной, с выкрашенными в бледную краску стенами комнате, по бархатному ковру и гардинам на окнах, выдержанным в легких серых полутонах. Это была комната женщины, отнюдь не презирающей роскошь и уют. Базиль заметил изящную клетку для птиц, свисающую с дугообразной подставки. Как сама клетка, так и подставка были сделаны из дерева, покрашенного в серый цвет, с рельефно выточенными на них маленькими фигурками птичек, раскрашенными всевозможными яркими красками. Внутри, за деревянной решеткой, на двух жердочках сидели, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие зеленые птички, похожие на попугайчиков, а их клювики постоянно соприкасались, имитируя поцелуй.
Когда он подошел поближе к клетке, птицы не шелохнулись, даже не повернули в его сторону головки. С удивлением он вдруг понял, что это — мертвые, искусно сделанные птички.
— Вы любите птиц? — поинтересовался Базиль.
— Это были мои любимцы, когда жили здесь, в этой клетке. Когда они умерли, я решила сохранить их в таком виде.
Базиль когда-то знавал одну женщину, которая сделала то же самое со своей любимой лошадью, но сама идея его как-то неприятно поразила.
— Этот зеленый попугайчик несколько выпадает по цвету из общих тонов комнаты, — сказал он, бросая взгляд на лимонно-желтые шторы. — А почему… не канарейка?
Ванда всплеснула руками, схватила себя за горло, как будто у нее внезапно перехватало дыхание.
— Потому… что я ненавижу канареек!
Ее голос заметно дрожал.
— Это отвратительные, ободранные существа с розоватыми ощипанными лапками, бр!
Базиль с Леонардом прошли через дверь освещенной солнцем комнаты, окнами обращенной на реку, в темный холл, в котором не было окон. Минуя первый поворот по вьющейся лестнице, они оглянулись. Ванда все еще стояла в дверях, наблюдая за ними, опершись одной рукой о проем, другая рука ее все еще сжимала горло. Высокая хрупкая фигура Ванды отлично вырисовывалась на фоне темной комнаты, и можно было свободно принять ее за двадцатилетнюю девушку. Сумерки затемненного холла упали тенями на ее лицо, скрывая ее истинный возраст. Ее поза была настороженной и подчеркнуто выразительной.
Леонард повернулся к Базилю. Базиль ожидал от него в эту минуту какого-то выражения сочувствия бедной Ванде. Но Леонард только сказал:
— Как удался ей этот замечательный жест, когда она сжимала двумя руками горло. Нужно его запомнить. Вдруг придется сыграть какую-нибудь роль, требующую выражения именно таких эмоций. Я непременно его использую.
— Ну а что, по-вашему, выражает этот жест? — спросил Базиль.
Казалось, на какое-то мгновение этот вопрос озадачил Леонарда. Но он тут же спохватился и ответил:
— Как что? Страх, конечно.
Они спустились в холл нижнего этажа. Служанка-мулатка принесла шляпы и открыла перед ними двери.
— Превосходный домик, — ворковал Леонард, когда они спускались по ступенькам крыльца. — Мне кажется, маленький домик обладает неизъяснимой прелестью, особенно если он находится в огромном городе, — весь в роскошном убранстве, продуманном до последней детали, но все просто в крошечном масштабе! И в таком гнездышке обязательно должна суетиться очаровательная женщина, подобно бриллианту в плюшевой коробке!
— Конечно, дом замечательный, — согласился Базиль. — Но его владелица явно не принадлежит к тем людям, которые обладают мировоззрением простого бюргера.
Громкий хриплый смех Леонарда просто прогремел на Хикмен Плейс.
— Вас, доктор, не должно смущать хвастовство наоборот, столь свойственное Ванде.
— Хвастовство наоборот?
— Да, как же еще назвать это? Разве вы не заметили, как она набирала очки в свою пользу, хотя якобы все осуждала и отрицала? Соболь не норка, два дома в Нью-Йорке, вилла во Флориде, огромный рой домашней прислуги и т. д. Разве могла бы она рассказать вам больше, если бы она действительно все выставляла напоказ, а не осуждала? Теперь вы отлично видите: роскошь — это и есть смысл всей жизни Ванды. Много лет тому назад, еще будучи ребенком, ей пришлось немало пострадать из-за отсутствия комфорта и даже просто всего необходимого, и она до сих пор старается преодолеть в себе противный озноб, охватывающий ее при воспоминании о прежней своей бедности. Когда она впервые приехала в Нью-Йорк зеленой, неопытной девушкой из какого-то фабричного городка, она очень скоро научилась совершенно открыто восхищаться всем тем, что блестит.
— Как долго вы ее знали?
— С тех пор, как она поступила в одну из трупп Сэма Мильхау.
Это воспоминание вызвало у Леонарда мягкую, почти сентиментальную улыбку.
— В те времена она была обычной беспризорной девчонкой, сорванцом типа французского «гамэна». Но в ней было что-то привлекательное — черноволосая, желтоглазая, этакий брошенный на улице милый котенок, драчунья, смелая, отважная, пускающая в ход немедленно при случае нее: ноги, руки, зубы, ногти. Тогда она мне нравилась больше, чем сейчас. Тогда она была настоящей. Конечно, в ней кое-что от этого еще сохранилось, но все настоящие чувства спрятаны у нее глубоко под слоем эгоизма. Мне кажется, в этом виновата не только она одна. Мы все благословляем создателя на небесах, как и создателя внутри самого себя. Ее эгоизм — это профессиональное заболевание всех людей, взлетевших на гребне успеха. Ванда всегда это подчеркивает в тысяче мелочей — она может взять из пазы самую большую конфету или разговаривать об убийстве так, как вы только что слышали. Вы заметили, как она сказала, что убийство было совершено ради того, чтобы доставить ей неприятности, задеть ее чувства и погубить ее карьеру? Что убийца насмехался над ней, вышучивая ее, планируя свое преступление так, чтобы заставить ее порыдать над смертью сценического любовника, который и на самом деле был ее любовником, чтобы она убивалась и обнимала якобы умершего человека, который на самом деле был мертв? Вероятно, убийца даже и не думал о ней. Но она переносит все на свете лишь в плоскость собственной личности. Вряд ли она вообще любила Ингелоу. Он был для нее простой сосунок, которого кто-то убил. Самое главное в этом убийстве — это те последствия, которые оно будет иметь для Ванды Морли, ее репутации, ее богатства, ее будущего.
— Вы, должно быть, довольно долго простояли там, за окном, прежде чем обнаружить себя? — заметил Базиль.
— Ваша беседа была настолько интересной, что, честно говоря, не хотелось вас перебивать, — ответил Леонард.
На Мэдисон-авеню они расстались. Леонард пошел в западную часть города, к театру. Базиль зашел в ближайший отель, нашел телефонную будку. Набрал номер инспектора Фойла.
— Вам удалось напасть на след Владимира?
— Пока ничего обнадеживающего, — резко и сухо ответил Фойл. — Один из журналистов утверждает, что лицо Владимира ему знакомо, но он никак не может вспомнить, где его видел. Он теперь «прочесывает» морги, я имею в виду списки людей, находящихся в морге.
— Пусть поищет на букву «И» — Ингелоу, Джон.
— Кто он такой?
— Инженер, молод, большое состояние. Только что вернулся из Панамы. Связан с военным бизнесом. Два дома в Нью-Йорке, один в Филадельфии, неподалеку, в Фаннингтон Вэлли. Его жена может опознать труп. Она сейчас может находиться в нью-йоркской квартире. Вчера она была за сценой. Я не знал, что она там, но видел, как она вышла из алькова и прошла по сцене за кулисы как раз перед поднятием занавеса.
— А Владимир, то есть Ингелоу, уже был там, в алькове?
— Не знаю. Вполне возможно.
Фойл присвистнул.
— Кто еще, кроме вас, видел, как она оттуда выходила?
— Адеан и другие актеры, игравшие слуг Владимира, уже в это время были на сцене. Даже если они и не знали, к то она такая, они не могли не заметить ее броского платья — черно-белое с диагональными линиями. Есть какие-нибудь сведения от Ламберта, которому поручили замяться ножом?
