— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
«Финансовый скандал
У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов».
Фершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотографии появились во всех провинциальных листках.
«Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?»
Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широких масс приобретала все большую значительность. Она была окружена легендами. Один еженедельник подробно рассказывал, как Эмиль отрезал брату ногу в чаще леса.
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько. Это правда.
Я сначала даже ревновала. Когда он смотрит на тебя…
— Он смотрит с иронией, как на сопливого мальчишку!
— Нет, Мишель! Совсем не так. Скорее, ты напоминаешь ему дорогого человека. Скажу больше — ты напоминаешь его самого, его молодость, того подростка, каким он сам был когда-то. Иногда он вздрагивает от твоего жеста, сказанного слова. И кажется удивленным, обеспокоенным.
— Поэтому он мне и платит восемьсот франков в месяц!
— В твоем возрасте он, вероятно, и этого не имел.
— Ничего себе, причина! Он жаден, а ты оправдываешь его за то, что он оставляет нас без карманных денег?
— У каждого свои недостатки. Должна же быть у него какая-то слабость?
— Он выбрал самую гадкую.
— Если ты будешь продолжать в том же духе — я ведь тебя знаю, — ты не удержишься и натворишь глупостей. Пожалуйста, Мишель, успокойся. Сделай эта ради меня.
Он с горечью улыбнулся ей и направился в столовую, где Фершо только что уселся за стол и г-жа Снук принесла ему яичницу с салом и кофе с молоком. Как Лина говорила о нем! Разве могло такое случиться две недели назад?
Прежде она одобряла все, что он делал, верила тому, что он говорил, послушно и слепо следовала за ним повсюду, потому что в основе ее чувств было восхищение.
Теперь она осуждала его. Возможно, сравнивала обоих мужчин.
Даже г-жа Снук… Нет, просто смешно, что он озабочен всем этим. Его ли вина в этом? Если бы он приехал сюда один или с Линой, г-жа Снук окружила бы его заботой. Он ведь умел найти подход к людям! Впрочем, он сделал все, что хотел сделать.
Однако г-жа Снук всячески старалась угодить одному, как она выражалась, старому господину с такими приятными манерами!
Только этого не хватало! Но самое удивительное заключалось в том, что Фершо действительно удавалось производить впечатление приятного человека. Почти совсем седая борода его скрывала асимметричные черты лица, узкие губы, слишком выпуклый подбородок. Было даже незаметно, что нос у него посажен набок.
Так или иначе, но в шевиотовом синем костюме, в неизменной фуражке, с медленными и рассчитанными движениями из-за новой ноги он походил на пенсионера, который ведет неприметную, неспешную жизнь. Говорил он мало. В еде был неприхотлив и ел все, что ему подавали. Нервозность он проявлял, только когда кто-либо, входя, не закрывал за собой дверь.
Случалось, он сам спускался в подвал за углем — ведь именно он чаще всего загружал им печь и регулировал тягу.
— Чувствуется, что ваш тесть много пережил. Я всегда говорю, что такие люди много лучше других. Это сразу видно по глазам.
