У стойки рядом со мной сидел какой-то мужчина. Вряд ли я сейчас могла бы узнать и даже припомнить, старый он был или молодой. Но как бы то ни было я обратилась тогда к нему:
– Вы не можете со мной поговорить? Мне еще ждать двадцать минут. Говорите что угодно, иначе я тут прямо на людях расплачусь.
Я, должно быть, опять выглядела дурой. Мое поведение это подтверждало, как я сейчас понимаю. Я, повидимому, стала говорить сама и выложила все, что было на сердце, и даже толком не помню, чего я там наговорила этому незнакомцу.
Рассказывала ему о тебе, о нас. Сказала, что уезжаю, а ты вот остаешься. Понимаешь? Потом мне вдруг пришло в голову, что я еще успеваю тебе позвонить. И только в телефонной кабине сообразила, что у тебя нет телефона.
В конце концов, даже не очень соображая что делаю, я села в поезд. Проспала там целый день. Понимаешь, Франсуа, у меня даже не хватило сил встать и пойти в ресторан, я съела только один апельсин.
Тебе еще не наскучил мой рассказ? Моя дочь спит. Дежурная сестра только что вышла, ибо под ее опекой двое больных, а другому нужно каждый час класть лед на живот. Я сижу в своей кровати, как, бывало, когда-то в санатории. Стены комнаты покрыты эмалевой краской. Горит маленькая лампочка, света которой хватает только на то, чтобы осветить бумагу у меня на коленях.
Думаю о тебе, о нас. Хочу понять, как это стало возможным. Меня этот вопрос мучает все время. Видишь ли, у меня такое впечатление, что я этого не заслуживаю! И я так боюсь причинить тебе боль. Ты знаешь, что я хочу сказать, мой Франсуа, и убеждена, что ты поймешь это в один прекрасный день: я люблю первый раз в жизни. Может быть, ты начал уже это чувствовать? Мне хотелось бы это прежде всего для тебя самого, чтобы ты больше не страдал.
Нельзя мне больше говорить о таких вещах, а то я не выдержу и позвоню в Нью-Йорк прямо отсюда, несмотря на присутствие Мишель.
Я почувствовала себя несколько смущенной, обнаружив ее уже почти девушкой. Она очень на меня похожа. Больше, чем когда была маленькой. И все тогда утверждали, что она вылитый отец. Она также это заметила и извини меня, что я тебе пишу об этом с некоторой гордостью, – стала смотреть на меня, как мне кажется, с явным восхищением.
Когда я после двух дней пути приехала, было уже одиннадцать часов вечера. Еще на границе я на всякий случай дала телеграмму и поэтому увидела автомобиль с гербом посольства.
Было очень странно ехать одной в огромном лимузине по освещенному городу, где люди, казалось, только начинали активную жизнь.
Шофер мне объявил:
«Пусть мадам успокоится. Врачи считают мадмуазель вне опасности. Ее оперировали вчера в самой хорошей клинике».
Я была рада, что Л. не приехал на вокзал. Его не было в посольстве, где меня принимала своего рода экономка, типичная венгерка с видом гранд-дамы, много повидавшей на своем веку. Она меня провела в отведенное для меня помещение.
«Если вы пожелаете отправиться в клинику сегодня ночью, одна из машин остается в вашем распоряжении».
Я не знаю, поймешь ли ты мое состояние духа, когда я, с моим жалким чемоданчиком, оказалась одна в этом громадном дворце.
"Горничная вам приготовит ванну. Вы, несомненно, скушаете чего-нибудь? "
Я даже не помню, что я ела. В мою комнату привезли столик, полностью сервированный, как в отеле, с бутылкой токайского. Не знаю, будешь ты смеяться или сердиться, но я не скрою от тебя, что выпила ее всю.
Клиника находится почти за городом, на холме... Все происходило очень церемонно. Л. находился в салоне с одним из хирургов, который только что осмотрел Мишель. Л. поклонился мне и, представляя врачу, сказал:
«Мать моей дочери».
Он был во фраке. В этом не было ничего удивительного, так как он должен был показаться на каком-то официальном приеме, но это придавало ему еще более ледяной вид, чем обычно.
Врач объяснил, что, по его мнению, опасности никакой больше нет, но попросил еще три или четыре дня, чтобы вынести окончательное суждение. Когда он вышел и мы остались одни в этой комнате, которая служила приемной и напомнила мне монастырь. Л., сохраняя полное спокойствие и непринужденность, сказал мне:
«Не сердитесь, что я вас известил с некоторым опозданием, но было непросто узнать ваш последний адрес».
Но ты-то знаешь, милый, что это не последний, поскольку мы живем у нас.
Извини меня за то, что я лишний раз употребляю эти два слова, но мне так хотелось их написать и произнести вслух, хотя бы вполголоса, чтобы убедиться, что это так и есть. Я себя чувствую здесь такой несчастной! Нет, я не хочу тебя огорчать. Ты сам не менее несчастен, и я должна быть возле тебя. Я так остро чувствую, что только там мое настоящее место!
Операцию решили делать совершенно неожиданно, прямо ночью. Я пытаюсь тебе рассказать, но мысли мои немного путаются. Представь себе, что я до сих пор не знаю, с какого времени Мишель находится в Мексике. Мы не смогли пока с ней поговорить. К тому же она немного стесняется меня и не знает что сказать. А когда я говорю, то сиделка делает мне знак, что я должна молчать. К этому же призывает надпись на стене.
Что же я хотела тебе еще сказать, Франсуа? Я забыла даже, сколько дней я здесь уже нахожусь. Я сплю в комнате дежурной сестры, но она заходит сюда редко. Мне кажется, я тебе говорила, что она очень занята в другой палате, там вроде тоже девушка.
Часто Мишель тихо разговаривает во сне. Говорит она всегда по-венгерски и упоминает имена людей, которых я не знаю.
Утром я присутствую при ее туалете. У нее небольшое тельце, которое так напоминает мое в ее возрасте, что мне хочется плакать. И такая же у нее стыдливость, как и у меня была в ту пору. Некоторые туалетные процедуры она стесняется производить при мне. Я должна обязательно выйти, она не хочет даже, чтобы я оставалась в комнате, повернувшись к ней спиной.
Мне неизвестно, что она обо мне думает, что ей рассказывали. Она наблюдает за мной с любопытством и с удивлением. Когда приходит ее отец, она молча разглядывает нас обоих.
Может быть, нехорошо даже писать об этом, но я думаю, Франсуа, только о тебе, все время, даже тогда, когда у Мишель в десять вечера случился легкий обморок, от чего все перепугались и позвонили в Оперу, чтобы предупредить отца.
Я, наверное, какое-то бессердечное чудовище?
Л. также смотрит на меня с изумлением. Видишь ли, мне начинает казаться, что, наверное, с тех пор, как я знаю тебя, с тех пор, как я тебя полюбила, во мне появилось что-то новое, что поражает даже совсем равнодушных людей. Ты бы видел, как меня разглядывает эта вдовствующая особа, которая служит экономкой в посольстве.
Дело в том, что каждое утро за мной заезжает машина и отвозит меня в посольство. Я сразу же поднимаюсь в мои апартаменты. Там, у себя, я ем. И еще ни разу не видела обеденного зала посольства, и если мне удалось увидеть однажды анфиладу салонов, то только потому, что шла уборка и все двери были открыты.
Наши беседы, а точнее говоря, всего одна беседа с Л., ибо, по сути дела, только она и заслуживает этого слова, проходила в его служебном кабинете. Он позвонил мне и спросил, могу ли я встретиться с ним в одиннадцать часов.
Он разглядывал меня, как и все, с явным изумлением, но и с некоторой жалостью, может быть, из-за моего платья, из-за пальцев без украшений и лица без косметики, ибо мне было не до нее. В его взгляде было так же, как я тебе уже говорила, что-то такое, чего я не могу объяснить. Люди, по-видимому, смутно догадываются, что это любовь, и им делается не по себе.
Он спросил меня:
"Вы счастливы? "
«Да», – ответила я просто, глядя ему прямо в лицо так, что он вынужден был опустить глаза.
«Я хочу воспользоваться, если можно так сказать, этим печальным обстоятельством, позволившим нам встретиться, чтобы объявить вам о моей предстоящей женитьбе».
«А мне казалось, что вы уже давно вступили во второй брак».
«Да, я был женат, но это была ошибка».
И сделал резкий жест. Ты не будешь меня ревновать, Франсуа, если я тебе скажу, что у него очень красивые руки.
«Теперь же я женюсь по-настоящему и заново начинаю строить свою жизнь. Вот почему я вызвал сюда Мишель, ибо она займет свое место в моем новом семейном очаге».
Он полагал, что я, очевидно, стану рыдать, биться в истерике или что-нибудь в этом роде. А я же все это время, клянусь тебе и умоляю в это поверить, не переставала думать о тебе. Мне так хотелось ему объявить:
"Я люблю! "
Но он уже это понял, почувствовал. Да и невозможно это ни от кого скрыть.
"Вот почему, Катрин... "
Извини меня еще раз, я не хочу причинять тебе боль, но необходимо, чтобы я тебе рассказала все.
«... вот почему не сердитесь, пожалуйста, на меня, если я попрошу вас не входить в тесный контакт с обитателями этого дома и выскажу пожелание, чтобы ваше пребывание здесь не слишком затягивалось. Сообщить вам об этом я счел своим долгом».
«Благодарю вас».
«Есть еще и другие вопросы, которые я уже давно собирался урегулировать, и если я этого не сделал до сих пор, то только потому, что невозможно было узнать ваш адрес».
