Под конец он обнаружил ее дневник. К нему был приложен листок бумаги:
«После моей смерти передать Алану Эверарду. Он часто упрекал меня в том, что я не говорю правды. Вся правда здесь».
Так, отыскав единственного собеседника, с которым Джейн осмелилась быть искренней, он наконец понял. Это были записи, безыскусные и простые, рассказывающие о ее любви к нему.
В них не было ни малейшей сентиментальности, никаких словесных изысков. Однако же изложенное говорило само за себя.
«Я знаю, что часто раздражаю тебя, – писала она. – Иногда, кажется, все, что я делаю и говорю, приводит тебя в бешенство. Я не знаю, отчего это, ведь я так стараюсь быть тебе приятной; и все-таки я верю, что по-настоящему что-то значу для тебя. На тех, кого не принимают в расчет, так не сердятся».
В том, что Алан нашел и еще кое-что, не было вины Джейн.
Джейн не собиралась никого предавать, но аккуратностью не отличалась; ящики ее письменного стола всегда были набиты до отказа. Незадолго до смерти она позаботилась о том, чтобы сжечь письма Изобел. Но Алан нашел одно из них, застрявшее за стенкой ящика. Когда он прочел его, ему стал ясен смысл некоторых непонятных значков на корешке чековой книжки Джейн. В этом письме Изобел, нимало не стесняясь, подтверждала свою мнимую потребность в деньгах для Винни.
Алан долго сидел перед столом, невидящим взглядом уставившись в окно. Наконец он опустил чековую книжку к себе в карман и вышел из квартиры. Он пешком возвращался в Челси, чувствуя, как в нем неумолимо поднимается волна гнева.
Вернувшись, он не застал Изобел дома и в душе пожалел об этом. Он так ясно представлял себе все, что хотел сказать. Лишившись этой возможности, он поднялся в мастерскую и вытащил незаконченный портрет Джейн. Алан установил его на мольберте рядом с портретом Изобел в розовом атласе.
Эта особа, Ламприер, была права: в портрете Джейн чувствовалась жизнь. Он глядел на портрет – на жаждущие глаза, на ее красоту, которой он безуспешно пытался ее лишить. Это была Джейн – Джейн во всей ее живой неповторимости. Алан подумал, что она была самой жизнелюбивой личностью, какую ему доводилось знать, настолько живой, что даже теперь он не мог думать о ней как об умершей.
Ему вспомнились его другие картины – «Цвет», «Романтика», «Портрет сэра Руфуса Хершмана». В каждой из них по-своему ощущалось присутствие Джейн. Она послужила для каждой из них запалом – недовольный собою, он всегда убегал от нее, снедаемый жаждой показать ей, на что он способен! Что же теперь? Джейн умерла. Сможет ли он снова написать картину – настоящую картину? Он вновь взглянул на полное жизни лицо на холсте. Возможно, ему удастся это. Ведь Джейн была не так уж далеко.
Какой-то звук заставил его резко обернуться. В мастерскую вошла Изобел. Она оделась к обеду в простое белое платье, подчеркивавшее золотое сияние ее волос.
Изобел словно застыла на месте, удерживая готовые сорваться с губ слова. Затем, опасливо поглядывая на него, прошла к дивану и села. Внешне она была абсолютно спокойна.
Алан вынул из кармана чековую книжку.
– Я просматривал бумаги Джейн.
– Ну и что?
Он пытался подражать ее спокойствию, унять дрожь в голосе.
– Последние четыре года она снабжала тебя деньгами.
– Да. Для Винни.
– Нет, не для Винни! – крикнул Эверард. – Вы, вы обе делали вид, что они для Винни, но обе знали, что это не так. Ты отдаешь себе отчет в том, что Джейн продавала свои ценные бумаги, перебивалась с хлеба на воду только ради того, чтобы снабжать тебя туалетами – нарядами, в которых ты, в сущности, не нуждалась?
Изобел не отрываясь смотрела на него. Она, словно белая персидская кошка, уютно расположилась среди подушек.
– Что я могу поделать, если Джейн решила потратить больше, чем следовало, – проговорила она. – Я полагала, что она могла себе позволить такие деньги. Она всегда сходила по тебе с ума, разумеется, я это заметила. Иная бы жена давно уже подняла шум по поводу того, как ты вечно рвался вон из дому, чтобы повидать ее, и сидел у нее часами. Но не я.
– Не ты, – Алан был страшно бледен. – Ты вместо этого заставила ее платить.
– Ты говоришь оскорбительные вещи, Алан. Будь поосторожнее.
– Разве это не правда? Почему же ты считала удобным тянуть деньги из Джейн?
– Не ради ее любви ко мне, разумеется. Должно быть, из-за любви к тебе.
– Именно так и было, – просто сказал Алан. – Она платила за мою свободу – свободу писать по-своему. Потому что, пока тебе хватало денег, ты оставляла меня в покое и не изводила просьбами изобразить толпу каких-то отвратительных особ.
Изобел промолчала.
– Я прав? – гневно выкрикнул Алан. Ее невозмутимость выводила его из себя. Изобел сидела, глядя в пол. Наконец она подняла голову.
– Иди сюда, Алан, – мягко произнесла она и указала ему место рядом с собою.
Он с опаской, словно бы против воли, подошел и присел, глядя в сторону. Он чувствовал, что боится ее.
– Алан, – проговорила Изобел.
– Что?
Он был раздражен, нервозен.
– Все, что ты говоришь, может быть, и верно. Но это не имеет значения. Я такова, какая есть. Я всего этого хочу – туалетов, денег, тебя. Джейн умерла, Алан, ее больше нет.
– Что ты хочешь сказать?
– Джейн умерла. Теперь ты полностью принадлежишь мне. Никогда прежде ты не был моим – моим до конца.
Он посмотрел на нее – увидел огонь в ее глазах, укоризненных, властных, и был возмущен, но вместе с тем покорен ею.
– Теперь ты будешь принадлежать мне – и никому больше.
В этот миг он понял в Изобел все то, что ранее было скрыто от него.
– Ты хочешь, чтоб я был твоим рабом? Чтобы я писал то, что ты мне скажешь, жил, как ты велишь, хочешь, чтобы я влачился вслед за колесами твоей колесницы?
– Можешь говорить так, если тебе угодно. Что значат слова?
Ее руки – белые, гладкие, прохладные, словно мраморные стены, – обвили его шею. В его памяти всплыли слова: «За стенами белыми, словно молоко…» Стены уже окружали его. Сможет ли он еще бежать? Хочет ли он бежать?
У самого своего уха он слышал ее голос – это как мак и мандрагора. Ее слова долетали до него будто издали:
– Ради чего еще стоит жить, если не ради любви и счастья, любви и славы…
Стены смыкались вокруг него – «пелена, тонкая, будто из шелков», – эта пелена уже окутывала его, немного затрудняя его дыхание, но так мягко, так нежно! Они уже уплывали вместе, покойно, в прозрачном, как кристалл, море. Стена вздымалась теперь высоко, ограждая от всех посторонних дел – от опасных, тревожных вещей, причиняющих боль, всегда причиняющих боль. Там, в кристальном море, золотое яблоко в их ладонях.
Живой свет, озарявший портрет Джейн, померк.
Тайна багдадского сундука
Заголовок звучал броско, и я указал на него своему другу, Эркюлю Пуаро. Я ничего не знал об участниках этого дела. Мой интерес был так же беспристрастен, как взгляд прохожего на улице. Пуаро согласился со мной.
– Да, в нем чувствуется аромат Востока, аромат таинственного. Пусть бы даже сундук оказался подделкой времен короля Якова с улицы Тоттенхем-Корт; все равно, этому репортеру удачно пришло в голову назвать его «багдадским сундуком». Слово «тайна» также весьма продуманно стоит на своем месте, хотя, насколько я понимаю, таинственного в этом деле очень мало.
– Совершенно верно. Его скорее можно назвать ужасным и мрачным, но никак не таинственным.
– Ужасным и мрачным, – задумчиво повторил за мной Пуаро.
– В нем все возмутительно, – сказал я, поднявшись на ноги и прохаживаясь по комнате. – Убийца приканчивает этого человека – своего друга, запихивает его тело в сундук, а полчаса спустя уже танцует в той же самой комнате с женой своей жертвы. Только подумайте! Если бы она хоть на миг могла себе представить…
– Действительно, – задумчиво отозвался Пуаро. – Этот пресловутый дар, женская интуиция – похоже, на сей раз она не сработала.
– Кажется, вечеринка удалась на славу, – с легким содроганием заметил я. – И все это время, пока они танцевали и играли в покер, вместе с ними в комнате находился труп. Из такой идеи вышла бы целая пьеса.
– Такая пьеса уже есть, – промолвил Пуаро. – Но утешьтесь, Гастингс, – сочувственно добавил он. – Даже если тема использована однажды, нет причины не воспользоваться ею снова. Вы можете сочинять свою драму.
Я поднял газету и принялся изучать отпечатанную в ней довольно-таки смазанную фотографию.
– Должно быть, она красивая женщина, – медленно проговорил я. – Даже здесь это видно.
Под фотографией имелась подпись: «Один из последних снимков миссис Клейтон, жены убитого».
Пуаро взял у меня газету.
– Да, – согласился он. – Она красива. Бесспорно, она из тех женщин, которые будто рождены, чтоб волновать сердца мужчин.
