Я заметил, что в зал вошел Подоров. Вид у него был, как всегда, насупленный. Он глянул на очередь и, сев в кресло, решил полистать газету. Я направился к нему, с трудом удерживая в равновесии слишком полную чашку кофе и тарелку с muffin.[33] Подоров оторвал глаза от газеты и с презрительной гримасой обвел взглядом присутствующих.
— Ну и что? Вы тоже записались на завтрашнюю поездку? Могу одолжить мой фотоаппарат, — раздраженно бросил он. — Все ведь просто мечтают иметь фотокарточку грифельной доски, на которой Уайлс пишет q.e.d..[34]
— Я еще не решил, поеду или нет, — ответил я.
— А почему бы вам и не поехать? Дают бесплатный автобус, Кембридж очень красивый городок — в британском, конечно, духе. Вы там уже были?
Он рассеянно перевернул страницу, и глаза его наткнулись на крупный заголовок над сообщением о совершенных преступлениях и серии символов. Он прочел первые строки и снова посмотрел на меня. В глазах его мелькнуло что-то вроде тревоги и недоверия.
— А вы ведь и вчера обо всем этом уже знали, правильно я угадал? И когда же начались загадочные убийства?
— Первое случилось почти месяц назад, — сказал я, — но полиция только теперь решила сделать символы достоянием публики.
— А какую роль во всем этом играет Селдом?
— После каждого преступления послания приходят именно ему. Второе из них — с символом рыбы — появилось прямо здесь, его приклеили на стеклянную дверь института.
— Ах да. Что-то такое припоминаю. В то утро у нас и вправду была какая-то суета. Полиция приезжала, но я подумал, что кто-то разбил стекло.
Он снова углубился в газету и быстро прочел сообщение.
— Но здесь имя Селдома вообще не упоминается.
— Полиция, по всей видимости, решила сохранить это в тайне, но все три послания адресовались именно ему.
Подоров опять уставился на меня, и выражение его лица переменилось, будто в глубине души он над чем-то здорово потешался.
— Выходит, кто-то начал игру в кошки-мышки с великим Селдомом… Что ж, а вдруг и на самом деле существует высшая, божественная справедливость? И этот бог — математик, само собой разумеется, — сказал он как-то загадочно. — А какой вам представляется четвертая смерть? — спросил он внезапно. — О, она конечно же будет каким-то образом связана с древним и великим тетрактисом… — Он огляделся по сторонам, словно отыскивая источник вдохновения. — Помнится, Селдом увлекался боулингом, — добавил он, — по крайней мере в те давние времена. Тогда эта игра была почти неизвестна в России. В своем докладе он, если мне не изменяет память, сравнил вершины тетрактиса с расположением фигур перед началом партии. Существует такой прием, когда можно сокрушить все кегли сразу.
— Strike,[35] — сказал я.
— Да, именно так. Великолепное слово, правда? — И повторил с очень сильным русским акцентом, сопровождая свои слова странной улыбкой, будто воображал этот неумолимый шар и летящие с плеч головы: —Strike!
К пяти часам мне удалось закончить первый — и весьма приблизительный — вариант отчета, но, прежде чем покинуть кабинет, я заглянул в электронную почту и обнаружил письмо от Селдома, в котором тот просил, чтобы я встретил его после окончания семинара у входа в Мертон-колледж, если, конечно, буду свободен в этот час. Я боялся опоздать, и мне пришлось идти довольно быстро. Поднявшись по ступенькам, ведущим к дверям маленьких аудиторий, я увидел через стеклянную дверь, что Селдом стоит у доски и обсуждает с двумя учениками какую-то задачу, хотя семинар уже завершился.
Когда ученики ушли, он жестом пригласил меня зайти и, складывая свои бумаги в папку, указал рукой на фигуру, оставшуюся на доске. Это был круг.
— Мы вспоминали геометрическую метафору Николая Кузанского: истина как окружность и человеческие попытки достичь ее — как последовательно вписанные в окружность многоугольники, у которых с каждым разом появляется все больше и больше граней, за счет чего их границы становятся все ближе к окружности, Это довольно оптимистическая метафора, потому что последовательные приближения позволяют угадать конечную фигуру. Однако существует иная возможность — она моим ученикам пока неведома, и она гораздо пессимистичнее, скажу даже, что она удручающе пессимистична. — Он быстро начертил рядом с кругом какую-то неправильную фигуру со множеством вершин и впадин. — Вы только вообразите, что формой своей истина напоминает очертание какого-либо острова, допустим Великобритании, с очень неровным берегом, с бесконечными выступами и углублениями. Если вы попытаетесь повторить здесь только что рассмотренный нами прием с вписанными многоугольниками, то столкнетесь с парадоксом Мандельброта. Конечная граница первой фигуры будет казаться все более и более недостижимой, с каждой новой попыткой будут появляться новые и новые выступы и углубления, и как бы мы ни старались, приближения нам не добиться. Точно так же истина не поддается нам, сколько бы мы ни старались к ней приблизиться. Что вам это напоминает?
— Теорему Гёделя? Многоугольники — это системы все с большим и большим количеством аксиом, но какая-то часть истины всегда будет оставаться вне досягаемости.
— Да, пожалуй, в определенном смысле это верно. Но это похоже и на наш случай тоже, на те выводы, к которым пришли Витгенштейн и Фрэнк: известных составляющих некоей серии, любого их количества, всегда будет недостаточно для того, чтобы… Как заранее узнать, с какой из двух фигур мы имеем дело? Знаете, — сказал он вдруг, — у моего отца была большая библиотека, в центре стеллажей помещался шкаф, где хранились книги, которые мне не следовало читать, и шкаф конечно же запирался на ключ. Каждый раз, когда отец открывал дверцу, я успевал разглядеть приклеенную внутри гравюру — изображение человека, который одной рукой касался пола, а другую тянул вверх. Внизу была надпись на незнакомом языке — со временем я узнал, что это немецкий. Со временем я обнаружил также книгу, показавшуюся мне волшебной: немецкий словарь, которым он пользовался, готовясь к занятиям. С помощью словаря, переводя слово за словом, я расшифровал-таки подпись. Фраза, на мой тогдашний взгляд, была простой и таинственной: «Человек — это не более чем серия его поступков». А у меня тогда еще сохранялась детская, то есть абсолютная, вера в слова, и я начал видеть людей как временные, незаконченные фигуры; фигуры-эскизы, всегда непостижимые. Если человек — это не более чем серия его поступков, раздумывал я, он не получит завершения до самой своей смерти, и этот единственный, последний из его поступков может перечеркнуть все предыдущее существование, опровергнуть всю его жизнь. К тому же больше всего я боялся как раз такой вот серии собственных поступков. Но человек — гораздо больше того, что я представлял и чего так боялся. — Селдом показал мне свои руки, испачканные мелом. На лбу у него тоже осталась забавная белая полоса, видно, он безотчетно провел по нему ладонью. — Пойду вымою руки, я быстро…. — сказал он. — Да, если желаете, можете спуститься по этой вот лестнице — там внизу кафетерий. Возьмите мне двойной кофе, ладно? Без сахара, пожалуйста.
Я подошел к стойке и заказал две чашки кофе. Тут появился Селдом, взял свою чашку и понес к столику, расположенному чуть поодаль, рядом с выходом в сад. Через открытую дверь кафетерия можно было наблюдать за туристами, которые нескончаемым потоком шли от главного входа по коридору к внутренним галереям колледжа.
— Нынче утром я беседовал с Питерсеном, — сообщил Селдом, — он познакомил меня с небольшой дилеммой, с которой они столкнулись накануне вечером, работая с цифрами. С одной стороны, по корешкам, оставшимся у контролеров, удалось определить точное количество людей, вошедших в дворцовый сад; с другой стороны, известно количество занятых стульев. Человек, отвечавший за стулья, оказался особенно дотошным, и он уверяет, что добавил их ровно столько, сколько понадобилось, и ни одним больше. Вот тут-то и обнаруживается самое любопытное: при сравнении двух цифр выяснилось, что вошедших было больше, чем стульев. По всей видимости, трем персонам стулья не понадобились.
Селдом смотрел на меня так, словно ждал, что я тотчас предложу ему какое-нибудь объяснение. Я и на самом деле задумался, но при этом чувствовал себя не в своей тарелке.
— Естественно предположить, что в Англии люди не пролезают на концерты без билетов, — заметил я.
Селдом от всей души расхохотался.
— Нет, разумеется, во всяком случае, на благотворительные концерты… Ладно, выкиньте эти глупости из головы. Питерсен просто хотел посмеяться надо мной, сегодня он впервые был в хорошем настроении. Три человека, которые не заняли положенных им стульев, — это три инвалида в колясках. Питерсен был страшно горд проделанной работой. В списках, составленных его людьми, все сошлось тютелька в тютельку. Как он полагает, задача наконец-то чуть-чуть сузилась, и вместо пятисот тысяч человек, обитающих в Оксфордшире, в круг их внимания отныне должны попасть всего восемь сотен, посетивших концерт. И Питерсен уверен, что очень скоро сумеет сократить и это число.
