При ходьбе он ощущал тепло ее бедра.
Это же была Кэй! Несмотря ни на что, он искал Кэй, и ему казалось, что он чувствует ее прикосновение и слышит ее негромкий голос, в котором начинали звучать нотки волнения.
Они остановились внизу, у входа. Комб замер на какое-то мгновение, казалось, на долю секунды закрыл глаза, потом нежным и вместе с тем усталым, покорным жестом, в котором чувствовалась жалость к ней, к себе и еще больше к Кэй, пригласил ее войти в дом.
Она стала подниматься впереди него. У нее тоже спустилась петля на чулке. Поднявшись на несколько ступеней, она спросила:
— Еще выше?
И действительно, она же ведь не знала! Остановившись на предпоследнем этаже, она старалась не смотреть на него.
Он открыл дверь и протянул руку к выключателю.
— Нет, не зажигайте свет, пожалуйста!
В комнату проникали тусклые и куцые отблески уличных фонарей, которые освещали ночной город.
Он ощутил совсем близко мех, шелковое платье, теплоту тела и, наконец, влажные губы, которые жадно искали его рот. Он подумал: «Кэй…
» Потом они рухнули в постель.
Теперь они лежали, не говоря ни слова, не двигаясь, прижавшись друг к другу. Они оба не спали, и каждый это знал. У Комба были открыты глаза, и он видел в тусклом освещении совсем рядом с собой контур щеки и носа, на котором поблескивали капельки пота. Они чувствовали, что им ничего не оставалось, как молчать и ждать.
И вдруг на них обрушился громкий звук, раздался звонок телефона, причем он казался таким сильным и так неистовствовал, что они вскочили на ноги, еще не очень ясно понимая, что происходит.
Дальнейшие события развернулись самым нелепым образом: Комб в смятении не сразу нашел аппарат, которым он пользовался всего один раз, и тогда Джун, чтобы помочь ему, включила лампу у изголовья кровати.
— Алло… Да.
Он не узнавал собственный голос. Совершенно голый, стоял он посреди комнаты, держа в руке телефон. Выглядело все это очень глупо.
— Да, Франсуа Комб, да.
Он увидел, что она собирается встать и шепчет:
— Ты, может быть, хочешь, чтобы я вышла?
К чему? Куда? Разве она не будет все слышать и в ванной комнате?
И она снова легла, повернулась на бок. Ее волосы раскинулись на подушке, они были почти такого же цвета, как и волосы Кэй, находившиеся на том же самом месте.
— Алло…
Он задыхался.
— Это ты, Франсуа?
— Да, я, моя дорогая.
— Что с тобой?
— Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю. Голос у тебя какой-то странный.
— Я был внезапно разбужен.
Ему было стыдно оттого, что он лжет, не только потому, что это была его Кэй, но прежде всего потому, что он это делает в присутствии другой женщины, которая смотрит на него.
Почему же, если уж она выразила готовность выйти, не проявляет сейчас достаточно деликатности, чтобы хотя бы повернуться спиной к нему? Она же уставилась на него одним глазом, и он не может оторвать свой взгляд от этого глаза.
— Знаешь, дорогой. У меня для тебя хорошая новость. Я вылетаю самолетом завтра или, скорее, уже сегодня. Я буду в Нью-Йорке вечером.
Алло…
— Да.
— Ты ничего не говоришь. Что с тобой, Франсуа? Ты что-то скрываешь.
Ты сегодня, наверное, виделся с Ложье?
— Да.
— Держу пари, что ты выпил.
— Да.
— Я так и думала, мой бедняга. Почему ты сразу не сказал? Итак, завтра или, точнее, сегодня вечером…
— Да.
— Посольство сумело достать одно место в самолете. Я не знаю точно, в котором часу он прилетает в Нью-Йорк, ты сможешь узнать. Я лечу рейсом «Пан-Американ». Не спутай, ибо еще есть две компании, чьи самолеты летают по тому же маршруту, но прибывают в другое время.
— Да.
А ему столько нужно было ей сказать! Он так хотел прокричать ей в трубку великую новость о его любви, а вынужден стоять, загипнотизированный устремленным на него глазом.
— Ты получил мое письмо?
— Сегодня утром.
— Не слишком ли много было ошибок? Хватало у тебя мужества дочитать до конца? Я думаю, что уже не буду ложиться, хотя мне не так уж много времени понадобится, чтобы собрать вещи. Да, ты знаешь, сегодня после обеда я смогла на часок выйти и купила тебе сюрприз. Но чувствую, что ты совсем спишь. Ты действительно много выпил?
— Да, кажется.
— Ложье был неприятен?
— Да как тебе сказать? Я все время думал о тебе.
Ему было совсем невмоготу. Хотелось скорее положить трубку.
— До вечера, Франсуа.
— До вечера.
Надо было сделать еще усилия, но у него не получалось, хотя он изо всех сил пытался.
Он чуть было не признался ей:
— Послушай, Кэй, тут я не один в комнате. Ты теперь понимаешь, что я.
Он ей это скажет, когда она вернется. Не нужно, чтобы это рассматривалось как измена и чтобы между ними оставалось что-то недосказанное.
— Засыпай скорее.
— Спокойной ночи, Кэй.
Он медленно подошел к столику и поставил телефон на место. Потом остановился посреди комнаты, застыл, опустил руки, уставившись в пол.
— Она догадалась?
— Не знаю.
— Ты ей скажешь?
Он поднял голову, посмотрел ей в лицо и произнес спокойно:
— Да.
Она еще какое-то время оставалась неподвижной, лежа на спине, выпятив грудь. Потом привела в порядок волосы, спустила на пол одну ногу за другой и стала надевать чулки.
Он не останавливал ее, не мешал ей уходить. И тоже стал одеваться.
Она сказала ему без всякой обиды:
— Я уйду одна. Тебе ни к чему меня провожать.
— Нет, я провожу.
— Не стоит. Она же может снова позвонить.
— Ты думаешь?
— Если она что-то заподозрила, то обязательно еще раз позвонит.
— Я прошу меня простить.
— За что?
— Да ни за что, просто за то, что отпускаю тебя одну.
— Это моя вина.
Она ему улыбнулась. И когда она была готова и уже зажгла сигарету, подошла к нему и поцеловала в лоб легким братским поцелуем. Ее пальцы нащупали его пальцы и пожали их. Она тихо сказала:
— Желаю удачи!
После чего он, полуодетый, усевшись в кресло, прождал весь остаток ночи.
Но Кэй не позвонила. Первым признаком начинающегося дня был свет, появившийся в комнате маленького еврея-портного, который включил лампу.
Неужели Комб обманывал сам себя? И теперь всегда будет так? А может, ему будут открываться все новые глубины любви, которые предстоит достичь?
Лицо его оставалось неподвижным. Он был очень утомлен, от усталости ломило тело и голову. Было такое впечатление, что он перестал вообще думать.
Но он теперь был абсолютно уверен — и эта уверенность буквально овладела всем его существом, — что именно в ту ночь он окончательно убедился в непреложной истине: он любит Кэй по-настоящему и безоглядно.
Вот почему при первых лучах утреннего света, которые проникли в комнату, отчего сразу же потускнела лампа, он почувствовал нестерпимый стыд за то, что произошло.
Она, наверное, не поймет, не сможет понять. Пока в течение часа он ожидал ее прилета в аэропорту «Ла Гуардиа», он все время спрашивал себя без всякой рисовки, просто потому, что знал состояние своих нервов, выдержит ли он все это. Заранее сказать было невозможно.
Все, что он делал в эти сутки, и то, что он чувствовал сейчас, неизбежно будет новым для нее. Ему придется заново, если можно так выразиться, приручать ее. Его мучил тревожный вопрос: а будет ли она в состоянии все это воспринять и проявит ли готовность следовать за ним дальше?
Вот почему он ничего не сделал с утра из того, что собирался сделать к ее приезду. Он не стал себя ничем утруждать, не соизволил даже сменить наволочку на подушке, на которой лежала Джун, и не проверил, остались ли там следы от губной помады.
К чему? Он так был далек от всего этого! Все это казалось ему таким незначительным!
Не заказал изысканного ужина у итальянца-ресторатора и не посмотрел, есть ли что-нибудь в холодильнике.
Что же он делал в этот день? Она бы ни за что не догадалась. Он раздвинул занавески, придвинул кресло к окну и сидел там все утро. На улице было совсем светло, но безрадостно. На небо, покрытое облаками, было больно смотреть.
Так и должно было быть. Дождь, ливший почти неделю, сделал отвратительным цвет кирпичных домов напротив. Занавески и сами окна поражали своей удручающей банальностью.
Да и смотрел ли он на них? Позже он с удивлением отметил, что не обратил даже внимания, чем занимался маленький еврей-портной, их своеобразный фетиш.
Он чувствовал себя очень усталым. Ему приходила в голову мысль поспать несколько часов, но он так и остался сидеть, расстегнув ворот, вытянув ноги, не выпуская изо рта трубки. Пепел из нее он выбивал прямо на пол.
Просидев так, почти не двигаясь, до полудня, Франсуа вдруг встал, направился к телефону и впервые заказал междугородный разговор. Он звонил в Голливуд:
— Алло! Это вы, Удьстайн?
Этот человек не был ему другом. Его друзьями были там французские режиссеры и артисты, но он не счел нужным обращаться к ним сегодня.
