— Говорит Комб. Да, Франсуа Комб… Как? Нет, я говорю из Нью-Йорка… Я знаю, старина, что, если у вас было бы что мне предложить, вы бы мне написали или телеграфировали… Я вам звоню совсем не по этому поводу… Алло… Не прерывайте, барышня…
Ужасный тип! Он знавал его еще в Париже, но не в Фуке, а рядом с рестораном, у входа в который тот обычно бродил, чтобы подумали, что он только что оттуда вышел.
— Помните о нашем разговоре? Вы мне тогда сказали, что если я соглашусь на средние роли, будем точны, речь идет, естественно, о мелких ролях, то вам будет нетрудно обеспечить меня материалом… Как?
Он горько усмехнулся, представив себе, как тот раздувается от самодовольства и гордости.
— Давайте уточним, Ульстайн… И не будем говорить о моей карьере…
Сколько за неделю?.. Да, я согласен на любую роль… Ну, черт возьми, вас это не касается! Это мое дело… Отвечайте только на мой вопрос и плюньте на все остальное.
Незастеленная кровать, а с другой стороны серый прямоугольник окна.
Яркая белизна и холодная серость, И он говорит резким голосом:
— Сколько? Шестьсот долларов?.. Это в удачные недели?.. Хорошо, значит, пятьсот… Вы уверены в том, что говорите?.. Вы готовы подписать со мной контракт, например, на шесть месяцев по этому тарифу? Нет, я не могу ответить сразу… Вероятно, завтра. Впрочем, нет… Я сам вам позвоню.
Она не знает все это, Кэй. Она ожидает, может быть, найти квартиру, утопающую в цветах? Ей неизвестно, что он уже думал об этом, но отогнал эту мысль, пожав пренебрежительно плечами.
Разве не прав он был, опасаясь, что она может и не понять?
Уж очень он быстро двинулся вперед. У него было ощущение, будто за короткий срок проделан невероятный, огромный, головокружительный путь.
Людям нужны года, а то и вся жизнь, чтобы пройти его!
Звонили колокола, когда он выходил из дома. Должно быть, было ровно двенадцать часов дня. Он вышел на улицу в бежевом плаще и тронулся в путь, засунув руки в карманы.
Кэй опять же даже и не подозревает, что сейчас уже восемь часов вечера, а он на ногах с полудня, кроме каких-нибудь четверти часа, когда куда-то заходил съесть хот-дог, особенно не разбираясь, где и что он ест. Это и не имело никакого значения.
Он пересек Гринич-Виледж и направился в сторону доков и Бруклинского моста. Впервые он прошел пешком весь этот огромный железный мост.
Было холодно. Морозило. На небе низко висели плотные серые облака. На Ист-Ривер ему бросились в глаза яростно бьющиеся волны с белыми гребнями, сердито свистящие буксиры, уродливого вида коричневатые пароходики с плоской широкой палубой, перевозящие, подобно трамваям, кучу пассажиров, следуя по одному и тому же неизменному маршруту.
Вряд ли бы она ему поверила, если бы Франсуа ей сказал, что пришел в аэропорт пешком. Останавливался он только два или три раза в дешевых барах, плечи его плаща были сырыми, руки по-прежнему засунуты в карманы, со шляпы стекала вода. Он ни разу не дотронулся до музыкального автомата. В этом не было необходимости.
И все, что он видел вокруг во время своего паломничества в мир обыденности, — темные фигуры людей, снующих под ярким электрическим светом, магазины, кинотеатры с их гирляндами лампочек, сосисочные и кондитерские с их унылой продукцией, музыкальные автоматы, электробильярды и многое другое, что огромный город смог изобрести, дабы люди могли скрасить свое одиночество, — все это он был способен отныне созерцать без отвращения и без паники.
Она будет здесь. Она вот-вот будет здесь.
И только одно, последнее чувство какой-то тревоги щемило душу, пока он шел от одного блока домов к другому, мимо кирпичных кубов, вдоль которых тянулись железные лестницы, установленные на случай пожара. При виде этих домов невольно возникал вопрос даже не о том, где черпают люди мужество, чтобы в них жить — на этот вопрос не так уж трудно ответить, но о том, как они находят мужество умирать в этих домах.
Мимо с грохотом проходили трамваи, в них были видны бледные, погруженные в свои мысли люди. Дети — темные фигурки в сером, возвращались из школы. Они тоже изо всех сил пытались развеселить себя.
И все, что он видел в витринах, было печальным. Деревянные или восковые манекены стояли в страдальческих позах, протягивали свои слишком розовые руки в беспомощной мольбе.
Кэй ничего об этом не знает. Она вообще ничего не знает. И то, что он ровно полтора часа мерил шагами холл аэропорта среди людей, которые ожидали, как и он. Одни раздраженные и тревожные, другие веселые, или равнодушные, или довольные собой. Он же спрашивал себя, выдержит ли до конца, до последней минуты.
Он думал именно об этой минуте, о том моменте, когда он ее увидит.
Ему хотелось знать, будет ли она такой же, какой была, будет ли она похожа на ту Кэй, которую он полюбил?
Но все это более тонко и глубоко. Он обещал себе, что сразу же, с первой же секунды, он просто посмотрит пристально, не отрываясь, ей в глаза и заявит:
— Кончено, Кэй.
Она, вероятно, не поймет. Получается вроде какой-то игры слов.
Кончено означает — хватит непрестанно ходить, преследовать, гоняться.
Хватит бегать вдогонку друг за другом, то принимать, то отказываться.
Кончено. Так он решил, и вот почему его сегодняшний день был таким значительным и вместе с тем глубоко тревожным.
Ибо существовала, несмотря ни на что, вероятность, что она не сможет следовать за ним, что она еще не дошла до его уровня. У него же не было больше времени ждать.
Кончено. Этим словом, как ему казалось, было все сказано. У него складывалось впечатление, что он прошел полный цикл, сделал круг, прибыл туда, куда пожелала его привести Судьба или, иначе говоря, туда, где его настигла Судьба.
… В той сосисочной, когда они еще ничего не знали друг о друге, тем не менее уже там все было решено помимо них.
Вместо того чтобы искать на ощупь, вслепую, напрягаться, бунтуя и протестуя, он теперь говорил со спокойной покорностью и без всякого стыда:
— Я принимаю.
Да, он все принимал. Всю их любовь и все ее возможные последствия.
Кэй такую, какая она есть, какая была и будет.
Неужели она сможет все это понять, когда увидит его среди прочих за серым барьером аэропорта?
Она, вся дрожа, бросилась к нему, вытянув губы для поцелуя. Она же не знала, что совсем не губы сейчас ему были нужны.
Она воскликнула:
— Ну наконец-то, Франсуа!
Потом, чисто по-женски:
— Ты же совсем вымок.
Она не могла понять, почему он смотрел на нее так пристально, с каким-то отрешенным видом, почему он вел ее сквозь толпу, так яростно расталкивая всех.
Она чуть было не спросила его:
— Ты не рад, что я здесь?
Но она вспомнила о своем чемодане.
— Мы должны пройти за багажом, Франсуа.
— Я попрошу его прислать домой.
— Там есть вещи, которые мне понадобятся.
Он на это кратко ответил:
— Тем хуже.
И направился к окошечку, чтобы оставить их адрес. И этим ограничился.
— Было бы совсем несложно доставить его на такси. У меня же там для тебя сувенир.
— Пошли.
— Хорошо, Франсуа.
В глазах ее было что-то вроде страха и покорности.
— По направлению к Вашингтон-сквер, — бросил он шоферу.
— Но…
Он даже не выразил беспокойства о том, хочет ли она поесть и отдохнуть. Он также не заметил, что у нее под пальто было новое платье.
Она соединила их руки, но он продолжал оставаться равнодушным, скорее, напряженным, что ее поразило.
— Франсуа…
— Что?
— Ты меня еще так и не поцеловал по-настоящему.
Дело в том, что не мог он ее целовать прямо здесь и не имело это никакого смысла. Однако он это сделал. И она почувствовала, что только из снисхождения к ней… Ей стало страшно.
— Послушай, Франсуа!
— Да.
— Этой ночью…
Он ждал… Он знал, что она сейчас скажет:
— Я чуть было не позвонила тебе второй раз. Прости, если я ошибалась.
Но у меня впечатление, что кто-то находился в комнате.
Они не смотрели друг на друга. Это ему напоминало вчерашнюю поездку на такси.
— Ответь, Я не буду сердиться. Хотя, конечно… В нашей комнате…
Он проронил почти сухо:
— Да, кое-кто находился.
— Я это знала. Вот почему я не решилась позвонить еще раз, Франсуа.
Нет! Он не хотел сцены. Он был сейчас настолько выше всего этого! И этой руки, судорожно сжимающей его руку, и этих всхлипываний, которые вот-вот разразятся потоком слез.
Он терял терпение. Ему хотелось поскорее подойти к концу. В общем, это как во сне: идешь, идешь по нескончаемой дороге, и все время кажется, что вот она, уже совсем близка цель, а оказывается, что нужно одолеть еще один, может быть последний, подъем.
Хватит ли у него силы духа?
Она должна замолчать. Надо, чтобы кто-нибудь вместо него сказал ей, чтобы она замолчала. Он этого не мог сделать. Ей представляется, что она-то уже достигла цели и сочла, что того, что есть, вполне достаточно, а он, пока ее здесь не было, проделал огромный и долгий путь.
